детины был высокий и чистый, пел он о красной девице-душе, выходившей на кленовый мосток встречать удалого молодца. Детина в лазоревом колпаке был известный всем московским людям скомороший атаман Якушко, за чистый голос прозванный Соловьем.
Чунейко Двинянин и Аггей, протолкавшись в круг, полезли к гуслярам с бранью:
— Пошто, лиходельцы, на чужое место прибрели? Тут мы игры и позорища издавна играем.
Дудошники опустили дуды, гусляры гусли, Якушко Соловей прервал песню на полуслове, потряс увесистым кулаком:
— Бредите, побродяжки, откуда прибрели, без вас в Скоморошках веселых хватит.
Подошли Клубника, Андреян Чекан и Сила Хвост, заспорили. Дудошник из ватаги Якушки замахнулся. Чунейко Двинянин стал подбирать рукава. Из толпы скоморохов подзадоривали криками, кто был за упадышевских, кто за якушкинских. Ждали — вот веселые передерутся. У Якушки все ватажные товарищи один к одному, дюжие и плечистые, любой кулаком махнет — душа вон. У Упадыша в силе только двое — Двинянин да еще Аггей. В толпе кое-кто уже почесывал ладони, ждал только, чтобы ввязаться в драку. Упадыш протиснулся между своими и якушкинскими, растопырил руки:
— Угомонитесь.
Двинянин и Аггей неохотно отступили. Двинянин ворчал: «Брань дракою красна. Пошто Упадыш перед Якушкою пятится?».
Упадыш не ответил, пока не выбрались из толпы. Когда выбрались, сказал:
— Правды кулаками не сыщешь!
Отошел шагов на двадцать, остановился, поднял гусли, тронул по струнам:
— Гей, Жданко, заводи!
За Упадышем взялись за дуды и гудки остальные.
Хорошо Якушко Соловей поет, да и Упадыш со своими веселыми в грязь не ударит. Запел Ждан, и толпа вокруг якушкинской ватаги сразу поредела. Когда пошел Якушко с колпаком собирать даяние, перепала в колпак самая малость.
А Ждан себе заливается. Стащил с головы цветной колпак, потряхивает кудрями. Якушкинские молодцы подошли ближе, стали выкрикивать срамные слова, хотели помешать. На них зашикали из толпы. Кое-кто пригрозил кулаком: «Для свары иное время сыщите. А сейчас угомонитесь. Не мешайте песни играть». Якушко со своими убрался, несольно хлебавши.
Ждан кончил петь, повел кругом глазами. Увидел множество шуб, однорядок, меховых колпаков, вперемежку рядом с бородами и усами виднелись рогатые бабьи кики. Блеснули чьи-то ласковые глаза. Показалось — синие глаза Незлобы заглянули в сердце. И он запел опять. Пел теперь о красной девице, кинувшей на погибельную кручину доброго молодца. Бородатые лица подобрели, бабы всхлипнули, опустили кики. Ждану опять почудились близко синие глаза, ласковые и печальные, и на длинных ресницах ясной бусинкой слеза. Когда Упадыш опустил гусли, вокруг закричали, чтобы Ждан пел еще… И Ждан пел, пока Упадыш не заупрямился:
— Люди добрые, что молодец ладные песни поет, то ведомо, дудошникам и гуслярам ничего, а у молодца горло не медное, как раз надорвет.
Пошел Упадыш собирать даяния. Собрал столько, что ватажные товарищи решили в этот день больше не скоморошить, а идти в харчевую избу обогреться и перекусить.
Шли между ларей и лавок. В красном ряду у лавки стояла девка, перебирала разложенные на прилавке ленты, на голове у девки была малинового цвета шапка, на плечах лазоревая шуба. Девка подняла на Ждана глаза, и он узнал ту ясноглазую, что смотрела на него, когда пел. Ждан остановился, хотел что-то сказать, но слов не нашел. Упадыш потянул его за рукав. Девка быстро повернулась, пошла, не оглядываясь.
Скоморохи посидели в харчевой избе. Упадыш и Клубника, насытившись, ушли постоять ради праздника вечерню у Николы, Чекан и Сила Хвост ушли еще раньше. Чунейко Двинянин и Аггей послали бабу-харчевницу принести пеннику. Хмель ударил Ждану в голову, хотелось выйти из темной харчевой избы и идти, все одно куда идти, лишь бы видеть над собой синее небо, втягивать ноздрями морозный воздух. Двинянин и Аггей, высосавши кувшин до дна, велели харчевнице принести хмельного еще. Ждан знал, теперь не скоро вытащить ему загулявших дружков из харчевой, станут дуть ковш за ковшом, пока хмель не свалит с ног.
Ждан, дав харчевнице за съеденное и выпитое, вышел.
Малиновое солнце уже готовилось спрятаться в студеную муть. Прозрачный месяц стоял в небе. Купцы, гремя замками, запирали амбары и лавки. Прошли, постукивая ослопами, ночные сторожа. Ждан побродил по опустевшему торгу, чтобы сократить путь, решил идти ко двору не через мост, а напрямик по льду. Свернул в улочку. Улочка узкая, ухабистая, дворы с высокой огорожей стоят тесно с двух сторон. В улочке ни души. Ждан вспомнил рассказы Упадыша и Чекана: «Лихих людей, грабежчиков и разбойников, в Москве тьма. Что ни утро — битых подбирают. У одного горло порезано, у другого голова проломлена».
Месяц стоял уже высоко. От огорож протянулись изломанные тени, заполнили узкую улочку. Из-за поворота метнулся кто-то, побежал за Жданом. Ждан остановился, по сердцу прошел холод: «Грабежчик! Если один на один — отобьюся». Разглядел, что бежавший был малого роста. Когда, путаясь в шубе, подбежал, узнал Ждан в грабежчике девку, ту, что видел на торгу. Девка перевела дух, зашептала:
— Голубок, хочешь жив быть, поспешай. Якушко Соловей со своими по пятам за тобой идет. Я вперед бежала, чтоб тебе сказать.
Сзади послышался скрип по снегу и шарканье ног. Девка схватила Ждана за рукав, потащила куда-то вперед по горбатой улочке. Ждан не успел опомниться, втолкнула его в какую-то щель, юркнула следом сама. Ждан огляделся, стоял он в тупичке, тупичок узкий, только-только повернуться, слева и справа высоченный тын. Шарканье и скрип снега близко. Хотел Ждан заговорить с девкой, та зажала ему рот мягкой ладонью, прошептала:
— Бегут!
В светлых сумерках видно было, как пробежали по улочке пятеро, у четверых в руках ослопы, пятый на бегу помахивал чем-то, должно быть, кистенем. Они протрусили от Ждана близко, и он слышал их пыхтенье. Лиц разобрать было нельзя, по росту в одном узнал Якушку Соловья. Топот удалялся, затихая. Ждан выбрался из тупичка, за ним вышла и девка, стояла, опустив голову.
Сердце у Ждана стучало. Хотелось сказать девке ласковое слово. Не случись она, валяться бы ему где-нибудь во рву с проломанной головой. Когда складывал песню, слова сами шли, а здесь — язык прилип к гортани. Спросил, у кого узнала она, что Якушко с товарищами на него замышляют лихое. Девка быстро подняла голову, месяц смотрел ей в лицо, глаза, оттененные длинными ресницами, сияли голубовато.
— От Якушки слыхала. Сидел в харчевой со своими, наказывал: «Как пойдут упадышевские вечером ко двору, заведите свару, бейте Жданку смертным боем, поймаете Жданку одного, свары не заводите, бейте, где прилучится насмерть». Зол на тебя Якушко за сегодняшнее.
Девка вдруг кинула Ждану на плечи руки, ласковая и взглядом и горячим дыханием, шептала:
— Ой, милой, не даст тебе Якушко житья.
У Ждана голова пошла кругом. Прижал девку к себе, прильнул губами к губам, целовал, не слушая виноватого шепота:
— Я ж Якушкина полюбовница Белява.
Во двор к Ларе Оксенову въехал верхоконный надельщик, кликнув Ждана, сказал:
— Якушко Соловей бил на тебя великому князю Василию челом и суда просил. Князь Василий велел боярину Басенку дело рассудить. А какое дело на тебя Якушко довел великому князю, боярину да доводчику Онике Шубе ведомо. Завтра поутру бреди к судной избе, будет боярин тебя с Якушкой рассуждать.
Гадали-рядили ватажные товарищи, какое Якушко наклепал на Ждана дело, догадаться не могли. Решили к судной избе идти завтра всей ватагой.
Упадыш охал, вздыхал, не находил себе места. Знал: кто с судьями поводится, без рубахи находится. От вора беда, от суда — скуда. Начал было журить Ждана: «Винись, Жданко, по правде, какое учинил
