смотрю на своего раба, его всё ещё носит по волнам бушующего моря. «Да-а, — думаю я, — велика загадка человека!» И продолжаю свой путь, не разрешив загадки, ибо родина моя уже не здесь.
Я прошёл покои, где отдыхают. Прошёл зал совета, где шаги мои умножило эхо. Медленным шагом, ступенька за ступенькой, спустился в последнюю приёмную. Когда я не торопясь шёл по ней, я услышал глухой шум и звяканье сабель. Я улыбнулся, преисполнившись снисхождения; дозорные мои, без сомнения, спали, в полдень мой дворец будто улей, наполненный сном: всё замерло в нём, и сон его не тревожит и капризница, что не желает заснуть, не тревожит забывчивая, что бежит поправить оплошность, не тревожит недовольный брюзга, что не устаёт поучать, поправлять и что-то ломать в этом доме. В стаде коз всегда есть одна, что не устаёт блеять, из уснувшего города всегда несётся неведомый зов, на самом тихом из кладбищ всегда есть ночной бродяга. Медленным шагом продолжал я свой путь, склонив голову, чтобы не видеть моих дозорных, наскоро приводящих себя в порядок, ибо что мне до них. Моя родина уже не здесь.
Вот они привели себя в порядок, выпрямились, поклонились, подошли ко мне с опахалом, а я прикрыл глаза и замер на миг у порога: так ослепительно и жестоко сияло солнце. Здесь начинаются поля. Круглые холмы, что греют на своих спинах мои виноградники. Нарезанные полоски моих жатв. Меловой запах земли. Здесь совсем иные мелодии: гуденье пчёл, стрекотанье цикад, кузнечиков. Из одного мира я перешёл в другой. Ибо захотел вкусить полдень моего царства.
Ибо только что родился на свет.
CCVI
О том, как я навещал моего друга — единственного подлинного геометра.
Как трогало меня тщание, с каким он разжигал огонь в очаге, насыпал чай в чайник, прислушивался к пению воды в нём, пробовал на вкус первый глоток... Как терпеливо ждал, ибо чай не спешит отдавать свой аромат. Мне нравилось, что, ожидая чая, он был занят чаем, а не задачами по геометрии.
— Ты из знающих, но не пренебрегаешь ничтожными делами дня...
Геометр не отвечал мне. И когда наконец нашёл, что чай готов, и с удовлетворением наполнил наши пиалы, сказал:
— Из знающих... что это значит? Неужели гитарист не пьёт чаю, потому что знает, как сочетаются ноты? Я знаю кое-что о сочетании линий в треугольнике. Почему мне не должно нравиться пение воды и священнодействие чаепития, воздающее честь моему другу королю...
Он помолчал, подумал.
— Что я знаю?.. Мои треугольники мало что открыли мне в удовольствии пить чай. Зато наслаждение чаем немало открыло мне в моих треугольниках...
— Что ты такое говоришь, геометр?!
— Если я люблю, мне хочется описать свою любовь. Я говорю о волосах, ресницах, губах моей возлюбленной, о её движениях, что кажутся музыкой моему сердцу. Но как говорить о движениях, губах, ресницах, волосах, если не видеть перед собой лица возлюбленной? Я объясняю, отчего так сладостна её улыбка. Но сначала она улыбнулась...
Я не стану переворачивать груду камней, чтобы отыскать среди них секрет молитвенного созерцания. На ступеньке, где живут камни, молитва — пустой звук. Не стану размышлять и о добродетели, изучая каменную кладку.
Не стану искать в солях земли объяснения, что такое апельсиновое дерево. Ибо апельсиновое дерево — пустой звук для солей земли. Но, глядя, как растёт дерево, с его помощью я объясню, как поднимаются вверх из земли соли.
Сначала я должен полюбить. Охватить цельность. Потом я пойму и ту вещественность, из которой она состоит, пойму, каким образом она сложилась. Но откуда взяться вещественности, если нет во мне того, что её превосходит и к чему я устремлён. Поначалу я разглядываю треугольник. Потом ищу в треугольнике необходимость, которая подчинила себе его линии. Ты тоже сначала полюбил некий образ человека с таким вот внутренним усердием. Исходя из своей любви ты и создаёшь свой уклад, заботясь, чтобы усердие было поймано им, как добыча в ловушку, чтобы оно не оскудевало в царстве. Какому ваятелю интересны сами по себе нос, глаз или борода? Какой обряд ты сделаешь обязательным ради самого обряда? Что я выведу из линий, если они не составили треугольник?
Прежде всего я подчиняюсь созерцанию. И если могу, потом рассказываю о постигнутом. Я никогда не отказывался любить, отказ от любви — глупая претензия гордыни. Я восхищался и той, и этой, хотя они ничего не смыслили в треугольниках. Но они куда больше моего смыслили в улыбках. Ты видел улыбки?
— Конечно, видел, геометр...
— Одним движением лица, ресниц, губ, что до этого ничего не значили, она создала шедевр, который невозможно повторить. Глядя на её улыбку, ты постигаешь покой вещей, вечность любви. И тут же она разрушает свой шедевр и другим неуловимым движением погружает в иную стихию, тебе кажется, что полыхает пожар, хочется вынести её из огня, ты уже её спаситель, — так много в ней вдруг тревоги, смятения. Оттого, что её творения исчезают бесследно, оттого, что ими невозможно обогатить музеи, должен ли я пренебрегать ими? Я сумею объяснить, как построен этот храм, но она мне поможет выстроить другие...
— Что же она открыла тебе о соотношении линий?
— Важны не линии, важны связующие нити, их я и должен прежде всего научиться нащупывать. Я стар, я видел многое. Видел, как те, кого я любил, умирали, видел, как выздоравливали. Приходит вечер, и твоя любимая, склонив голову к плечу, отводит чашку с молоком, будто новорождённый, что отворачивается от груди, потому что уже расстался с миром и молоко ему кажется горьким. Она виновато улыбается, потому что причиняет тебе боль, не нуждаясь больше в твоей пище. Ты ей больше не нужен. И ты отходишь к окну, пряча слёзы. А за окном — просторы полей. И будто пуповину, ты чувствуешь свою связь с этой весомой вещественностью. Ячменные поля, пшеничные, цветущая апельсиновая роща — все они готовятся питать твоё тело. Трудится и солнце, что с начала веков вертело, будто мельница, воду. Ты слышишь скрип повозок на строительстве акведука, благодаря ему город утолит свою жажду, строят новый взамен старого, который износило время. Ты услышишь скрип двуколки и цоканье ослика, нагруженного мешками. Ты ощутишь ток жизни, что питает собой всё вокруг и длит во времени. И медленно вернёшься к кровати. Оботрёшь блестящее от пота лицо любимой. Она здесь ещё, возле тебя, но так отвлечена смертью. Поля не поют ей песни строящегося акведука, дорога песни двуколки и копытцев ослика. Запах цветущих апельсинов не нужен ей, и твоя любовь тоже.
И тогда тебе приходят на память друзья, что так любили друг друга.
Бывало, один приходил к другому ночью, соскучившись без его шутки, нуждаясь в совете и просто в нём самом. И если один уезжал куда-то, другой тосковал. Но их развело досадное недоразумение. И они стали делать вид, что не видят друг друга, когда случай сводил их вместе. Удивительнее всего было то, что они ни о чём не сожалели. Сожаление о любви — уже любовь. То, что они получали друг от друга, им не получить нигде в мире. Ибо каждый шутит, советует и просто дышит по-своему, не так, как кто-то другой. Теперь они стали калеками, уменьшились, но не замечают этого. Напротив, преисполнившись гордостью, они считают, что обогатились свободным временем. Вон они прогуливаются вдоль лавчонок каждый сам по себе. Они больше не теряют времени даром из-за друга. Они не хотят потратить себя на малейшее усилие, которое вернёт их к житнице, что насыщала их пищей. Та часть, что питалась этой пищей, мертва, и как ей потребовать чего-то, если её больше нет?
Но ты, ты проходишь как садовник. Ты видишь, чего не хватает дереву. Не с точки зрения дерева, — с его точки зрения, ему всего хватает: оно совершенно. Но с твоей, с точки зрения бога деревьев, который срезает ветки там, где необходимо. И ты связываешь разорвавшуюся нить, приживляешь пуповину. Ты миришь. И вот они вновь пылают взаимным усердием.
И для меня настало утро примирения, прохладное утро, когда моя любимая попросила козьего молока и свежего хлеба. И вот я наклонился к ней и, одной рукой поддерживая голову, поднёс другой к бескровным губам чашку с молоком. Я смотрел, как она пьёт. Я — путь, кладь, повозка. Мне не казалось, что я кормлю её или исцеляю, — нет, я словно бы пришивал на живую нитку её к тому, чем она была, — к полям,
