Поэтому мы предлагаем сконструировать легкие тележки... это не так-то просто сделать, хотя бы потому, что у нас нет средств... Тележки прикрепляются к хвостам заранее рассчитанного достаточного количества дождевых червей вида Limbricus terrestris. Луковицу надо будет нацепить на палку впереди червяков, которые ползут за ней, передавая таким образом тягу тележке. В случае остановки надо всего лишь спрыгнуть с тележки — а она, естественно, движется с не слишком большой скоростью.— выкопать яму и опустить туда луковицу. Тогда черви уйдут за ней под землю, но их упряжь будет устроена таким образом, что они никогда не смогу добраться до приманки. Таким образом устраняется необходимость в замене луковицы... Разумеется, хорошую упряжку червей надо как следует кормить и постоянно о ней заботиться. К тому же, сил у них для того, чтобы затянуть тележку под землю, будет недостаточно, но поскольку они все-таки будут пытаться сделать это, то тележка затормозиться и в конце концов остановится... Почему это старомодно? А зачем утруждать себя неэкономичными, ненадежными, опасными лошадьми? И зачем тратиться на кобылу, когда у ближайшего дилера можно приобрести плавный, мягкий и изящный червемобиль Фермана-Понтевеччио?
— Вы создали корпорацию?
— Пока нет, Бен. Мы могли бы предоставить вам акции на одних с нами условиях... А где вы пропадали целый день?
— Присутствовал на музыкальных занятиях Шэрон. У нее талант, Анжело.
— В самом деле? — Шэрон в его мыслях места не было.— Почему вы так думаете?
— Я вижу ее отношение к музыке. Она живет в ней. Она выглядит посвященной. Это мало где требуется. Искусство, науки. Политика — но не так, как ее понимает обыватель. Религия — опять же если у тебя есть к ней предопределенность.
Намир-Ферман был погружен в рассеянность, трубка вынута изо рта.
— Изучение этики,— добавил я.
— Посвятить себя изучению этики,— проскрипел старческий голос.— Звучит как лозунг насчет попечительства над ворами.
— Почему? — поинтересовался мальчик.
Намир притворился закашлявшимся, и под видом шумного выдоха я расслышал сальваянское слово, передать смысл которого на более вежливом английском языке можно только словами 'Уходи!' Потом лицо Фермана заулыбалось, и в улыбке этой проскользнула толика добродушного осуждения.
— Сделал лишь первые шаги, Анжело. На твоем месте я бы не слишком ломал голову. Есть вероятность уйти в себя.
Вот тут Намир совершил ошибку, и я обрадовался, увидев, как Анжело надел на себя маску подчеркнутого смирения, как бы говоря: 'О'кей, мне ведь всего двенадцать'.
— Больше смотри по сторонам, Анжело, набирайся опыта. Я уже сказал тебе, что жизнь есть борьба. Ты должен стремиться туда, в самый центр — чем дальше, тем больше — и ни в коем случае не прятаться в башню из слоновой кости.
Да, как видно, старый железнодорожный инженер часто употреблял это выражение. Я видел, что перемены в поведении 'Фермана' совершенно не беспокоят Анжело. По-видимому, общение с настоящим Ферманом никогда не отличалось особой сердечностью. Настоящий Ферман мог предложить мальчику свою нетребовательную любовь и терпимость, но вряд ли мог относиться к нему, как к сознательному человеку. И скорее всего нынешнее отношение к нему старика могло показаться Анжело капризом взрослого. Перемена личины, разумеется, была безупречной — уж в чем-в чем, а в искусстве маскировки Намир просто ас. Он даже воспроизвел крошечный белый рубчик в проборе, который не всякий человеческий глаз и заметит- то.
Я спросил Анжело:
— Скажи, разве Бетховен сражался с кем-нибудь, когда писал 'Вальдштейна'?
— Не сейчас.— Анжело слез со своего насеста.— Могущественный мозг только что вспомнил, что его просили сходить в бакалейную лавку.
Я тоже поднялся, подарив вежливый кивок тому, кого собирался убить.
Я оправдывал свое намерение законом от 27140 года — 'вред нашим людям или человечеству'. Мне было нужны только доказательства убийства Фермана, после этого я имел полное право действовать. Надо будет найти способ выманить Намира в безлюдное место и применить гранату, которой меня обеспечил Снабженец. После этого я мог бы спать спокойно... Так я думал. Я позволил себе не оглянуться, закрыл дверь и поспешил за Анжело, ожидая найти его по-прежнему полным веселого спокойствия.
Он не был ни веселым, ни спокойным. Он начал было спускаться по лестнице, но вдруг вернулся, прежде чем я открыл рот, встревоженно посмотрел на мою дверь:
— Могу я зайти на минутку?
— Разумеется. Что придумал, дружок?
— О, только ветчину и яйца[25].
В нем, однако, не было признаков веселья. Он заметался по моей комнате. Потом забавно — как умел только он — оттопырил верхнюю губу и подергал ее большим и указательным пальцем из стороны в сторону.
— Я не знаю... Может быть, иногда все чувствуют себя сразу двумя людьми...
— Конечно. Двумя, я то и больше. Во всех нас много душ.
— Но... — он поднял глаза, и я увидел, что он искренне напуган.— Но этого не могло быть... Не так ли, Бен? Я имею в виду... ну, там, в комнате дяди Джейкоба, это было, как...— он принялся перебирать безделушки на моем комоде, по-видимому, только для того, чтобы я не видел его лица. Потом сказал жалобным голосом: — Не надо мне ни в какую бакалейную лавку. Я только захотел... Я имею в виду, Бен, что существует мое 'я', которое любит здесь... все: наших постояльцев, Шэрон, Билли, других ребят, даже школу. И... ну, особенно, леса, и... беседу с вами и всякую ерунду...
— А другому твоему 'я' хотелось бы...
— Все бросить,— прошептал он.— Вообще все... И начать сначала. Там, в той комнате, я был, как... как разрезанный посередине. Но это же мое, не так ли? Нет никакого смысла. Я и в самом деле не хочу никуда уезжать. Если бы я мог...
— Думаю, это пройдет,— сказал я, не найдя ничего лучшего, чем эти глупые слова, которые вряд ли могли ему помочь.
— Да, я догадываюсь,— он собрался уходить.
— Подожди-ка минутку! — я открыл комод, достал зеркало и принялся снимать с него упаковку.— Тут вещь, на которую ты, возможно, захочешь посмотреть. Я привез его из Канады. Когда я изучал историю, Анжело, я в основном интересовался древней историей. Эта вещь была подарена мне другом, который занимался археологией...
Дрозма, зеркало просто перепугало меня. Может быть, я предчувствовал свой испуг, потому никогда и не разворачивал его, до этого самого столь неудачного выбранного момента. Что это — результат катастрофы или забытое искусство? Что за хитрое искажение в бронзе, вызывающее громкий крик множества истин? Я увидел молодого Элмиса, разглядел искусного (нет, почти искусного!) музыканта, заметил легкомысленного юношу, которого так терпеливо вы учили. А потом упорного ученого, занимающегося историей. А потом невнимательного любовника и мужа... Не ловкого Наблюдателя... Никудышного отца...
Как это может происходить и ничтожном хрупком предмете, принадлежащем давно погибшему минойскому миру? А если чуть повернуть зеркало... Нет, этого не выразить словами. Одно дело — умом знать, что каждый придет к старости, что у каждого есть бесчисленное количество лиц — для победы, стыда, смерти, надежды, поражения... Но совсем другое дело — видеть их в сверкании бронзы. Я заблудился в нем, пытаясь отыскать, каким я был в Городе Океанов.
И тут Анжело спросил:
— Что случилось?
— Нет, ничего.
Мне уже не хотелось показывать ему эту вещь, но мои глупые неловкие пальцы сами собой разжались, и оно перешло в его руки, невинные и загорелые. А я забормотал:
— Это минойская культура, вероятно... Найдено на Крите, изготовлено еще до того, как родился Гомер...
