Удобно, дорогая?
— Да, Шэрон.
На всякий случай Шэрон подложила Софии пару подушек и взяла меня за рубашку. В результате я мог одновременно идти, пить и читать газету.
10 марта. Дэниел Уолкер, тридцать четырех лет, работник в офисе Партии органического единства, шагнул сегодня днем навстречу смерти с тридцатого этажа пентхауса, принадлежащего партийному лидеру Джозефу Максу. Мистер Макс рассказал полиции, что, по всей видимости, в результате переутомления у Уолкера наступило нервное расстройство. Чуть ранее Уолкер явился в пентхаус, как выразил Макс, 'в утомленном и несвязном' состоянии. Пока мистер Макс разговаривал в саду на крыше с другим посетителями, среди которых были сенатор Аляски Гэлт и актер Питер Фрай, Уолкер в одиночестве находился в одной из комнат пентхауса. Прежде чем присутствующие поняли его намерения, Уолкер выбежал в сад и влез на парапет. Несколько мгновений он стоял на парапете. Очевидцы утверждают, что речь его была бессвязной. Затем он не то потерял равновесие, не то прыгнул, упав с тридцатого этажа на Эспланаду.
Мистер Уолкер — уроженец Огайо, не женат. У него остались мать, Миссис Элдон Сноу, и брат Стивен Уолкер, оба проживают в Цинциннати.
Оторвавшись от газеты, я обвел глазами кабинет. А потом произнес ту самую нелепую фразу насчет вазы для цветов.
— Ни одной,— сказала Шэрон.— Бен, вы странно себя ведете... Как будто что-то случилось. А ну-ка выкладывайте!
— Я нашел его.
— Ах!
Она вцепилась в лацканы моего пиджака и долго-долго смотрела мне в лицо, словно пыталась понять, как изменило меня то, что я нашел Анжело. Потом пролепетала:
— Он... он спутался с теми, о ком вы думали? С этими... — Она кивнула на газету.— С этими людьми?
— Да, косвенно.— И я рассказал ей все, так, как оно было. Пытаясь описать, каким стал Абрахам к нынешнему, 1972 году, я, возможно, только все испортил: — Он слышал твой дебют. Он думает, ты его не помнишь...
— Исправительная школа... Бедный ребенок!
Тем не менее, несмотря на все мои потуги, Абрахам не стал для нее реальной личностью: слова в таких случаях бессильны. Она все еще интересовалась тем, что случилось со мной, и хотя ее интерес был мил и лестен, мне бы хотелось, чтобы она оставила это занятие.
— Вчера я познакомился с Улкером. Этакий механизм для контактов с богатыми слухами, весьма преуспевающий в своем деле. Он совершил небольшой промах в партийном слэнге, и я догадываюсь, что Билли Келл по прозвищу Уильям Келлер отчехвостил его за это.
— Так сильно, что он прыгнул с крыши?
— Я мельком видел его, когда уходил из офиса. Келлер поговорил с ним по телефону. Уолкер выглядел так, будто получил... как это?.. между глаз.
— А этот... Ходдинг?
— Не знаю, голубушка. И уверен, что Абрахам тоже не знает. Это все равно что видеть только хвост зверя, скрывающегося за деревом.
Она вздрогнула, запустила руку в волосы и в поисках утешения посмотрела на второго своего друга в этой комнате — на рояль.
— Не то чтобы я знаю толк в политике... это было бы слишком громко сказано... Но недавно я вступила в Федералистскую партию. Вернее, это филиал партии — юношеская организация, работающая с девушками до двадцати одного года. Билет и все прочее, черт! Как вы думаете, Бен... Ой, Я имею в виду 'Уилл'... Как вы думаете, Уилл, это было разумно, или я сменила шило на мыло?
— Мне нравиться их взгляды.
— И вы сделаете попытку увести Анжело от этих неонацистов?
— Он должен уйти по собственной воле.
— А если он не уйдет? — Она смотрела на меня с нежной тревогой.— А если купится на их чушь и плюнет вам в глаза?
Каким-то образом я должен был добиться, чтобы она перестала думать обо мне.
— Да никогда! Он не настолько изменился, я имею в виду его душу. Анжело связывает благодарность Келлеру за сделанное добро... Не сомневаюсь, Келлер рассчитывал, что так оно и будет. Заманил в капкан преданности, преданности, уходящей корнями в детство, намериваясь привлечь свою жертву к деятельности, глубоко чуждой Анжело... Он до сих пор мальчик, восхищающийся Билли Келлом... Интересно, я сейчас кое-что вспомнил... Я видел, как вы с Анжело хоронили на заднем дворе его щенка. Вы, вероятно, не знали, что я смотрю в окно. Вы таскали булыжники с мостовой... Я помню, как торчал твой тощенький зад...
— Мистер! Мое нынешнее достоинство!
— Ладно-ладно... Перед этим ты посидела на чем-то грязном, ты и твои белые штанишки... Да, друзья возвращаются.
— Они возвращаются! — сказала она.— Или никогда и не уходили.
— Окутанные облаками башни... Взгляни на них снова, Шэрон.
— Да у нас была целая страна, Бен, наша собственная. Примерно за год до вашего приезда в Латимер. Все началось с особенной трещины на тротуаре Калюмет-стрит, изогнутая такая трещина, она была похожа сразу и на 'S', и на 'A'...
— Продолжай, Шэрон.
— Мне представляли себе, что там страна. И думали о ней. Там жили первобытные люди, иными словами, как в средневековье... — Голос ее дрогнул.— Очень большое количество королей и отвратительных визирей, вокруг все время безобразничали злые духи, черт, их было невозможно поймать... Анжело нарисовал превосходную карту страны, тогда я тоже нарисовала, но его карта была лучше. У меня была река, текущая прямо через горный хребет, он не потерпел ее. Но это была моя река, и я просто сошла с ума, тогда... — она легким прикосновением пальца вытерла веко,— тогда он сказал: 'Ладно, эта река подземная, она течет под горами!' И перерисовал свою карту, чтобы согласовать с моей... отлично сделал — пещеры, подземные озера и всякие мелочи...
— Там, наверно, был бело-голубой свет, льющийся неизвестно откуда, а ваши голоса отражались эхом от влажных скал...
— О!.. Вы понимаете! Ну, и однажды мы решили, что наконец перешагнем определенным образом и окажемся в... название страны было Гоялантис... окажемся там и пробудем столько, сколько захотим. Конечно, для остальных все выглядело так, будто мы по-прежнему в этом мире. Необходимая условность. Мы жалели всех этих бедняг, потому что они смотрели на нас — даже заставляли нас умываться, причесываться, есть овсяную кашу и не чертыхаться! — и думали, что мы с ними, тогда как, видит Бог, нас вообще не было. И мы так и остались там... Я на самом деле не помню никакой церемонии возврата. Думаю, мы никогда и не заботились о возвращении.— Она открыла глаза. Они были полны слез.— Ваши руки не изменились. Сыграйте мне.
Мелочи жизни... Я сыграл один из сентиментальных ноктюрнов Филда [50], который мне случилось вспомнить, потому что за окнами стоял теплый мартовский вечер. А потом была Первая прелюдия Шопена, потому что в среду Шэрон научила меня, как ее можно исполнять. Шэрон смотрела на меня, но видела Гоялантис. Впрочем, она его никогда и не покидала. И хотя в Гоялантисе бывали цветные туманы, его воздух мог быть чистым, и чисты были линзы, с помощью которых можно было наблюдать за этим, другим миром, и мир этот не был исключителен во владении особым зрением, тем, что мы любим называть правдой.
А потом Шэрон сказала:
— Я не ошиблась.
