– Вот как!
– А вы этого не заметили? Вас это не радует?
Аркадий задумался.
– Чем я мог заслужить благоволение Анны Сергеевны? Уж не тем ли, что привез ей письма вашей матушки?
– И этим, и другие есть причины, которых я не скажу.
– Это почему?
– Не скажу.
– О! я знаю: вы очень упрямы.
– Упряма.
– И наблюдательны.
Катя посмотрела сбоку на Аркадия.
– Может быть, вас это сердит? О чем вы думаете?
– Я думаю о том, откуда могла прийти вам эта наблюдательность, которая действительно есть в вас. Вы так пугливы, недоверчивы; всех чуждаетесь…
– Я много жила одна; поневоле размышлять станешь. Но разве я всех чуждаюсь?
Аркадий бросил признательный взгляд на Катю.
– Все это прекрасно, – продолжал он, – но люди в вашем положении, я хочу сказать, с вашим состоянием, редко владеют этим даром; до них, как до царей, истине трудно дойти.
– Да ведь я не богатая.
Аркадий изумился и не сразу понял Катю. «И в самом деле, имение-то все сестрино!» – пришло ему в голову; эта мысль ему не была неприятна.
– Как вы это хорошо сказали! – промолвил он.
– А что?
– Сказали хорошо; просто, не стыдясь и не рисуясь. Кстати: я воображаю, в чувстве человека, который знает и говорит, что он беден, должно быть что-то особенное, какое-то своего рода тщеславие.
– Я ничего этого не испытала по милости сестры; я упомянула о своем состоянии только потому, что к слову пришлось.
– Так; но сознайтесь, что и в вас есть частица того тщеславия, о котором я сейчас говорил.
– Например?
– Например, ведь вы, – извините мой вопрос, – вы бы не пошли замуж за богатого человека?
– Если б я его очень любила… Нет, кажется, и тогда бы не пошла.
– А! вот видите! – воскликнул Аркадий и, погодя немного, прибавил: – А отчего бы вы за него не пошли?
– Оттого, что и в песне про неровнюшку поется.
– Вы, может быть, хотите властвовать или…
– О нет! к чему это? Напротив, я готова покоряться, только неравенство тяжело. А уважать себя и покоряться, это я понимаю; это счастье; но подчиненное существование… Нет, довольно и так.
– Довольно и так, – повторил за Катей Аркадий. – Да, да, – продолжал он, – вы недаром одной крови с Анной Сергеевной; вы так же самостоятельны, как она; но вы более скрытны. Вы, я уверен, ни за что первая не выскажете своего чувства, как бы оно ни было сильно и свято…
– Да как же иначе? – спросила Катя.
– Вы одинаково умны; у вас столько же, если не больше, характера, как у ней…
– Не сравнивайте меня с сестрой, пожалуйста, – поспешно перебила Катя, – это для меня слишком невыгодно. Вы как будто забыли, что сестра и красавица, и умница, и… вам в особенности, Аркадий Николаич, не следовало бы говорить такие слова, и еще с таким серьезным лицом.
– Что значит это: «вам в особенности», и из чего вы заключаете, что я шучу?
– Конечно, вы шутите.
– Вы думаете? А что, если я убежден в том, что говорю? Если я нахожу, что я еще не довольно сильно выразился?
– Я вас не понимаю.
– В самом деле? Ну, теперь я вижу: я точно слишком превозносил вашу наблюдательность.
– Как?
Аркадий ничего не ответил и отвернулся, а Катя отыскала в корзинке еще несколько крошек и начала бросать их воробьям; но взмах ее руки был слишком силен, и они улетали прочь, не успевши клюнуть.
– Катерина Сергеевна! – заговорил вдруг Аркадий, – вам это, вероятно, все равно; но знайте, что я вас не только на вашу сестру, – ни на кого в свете не променяю.
Он встал и быстро удалился, как бы испугавшись слов, сорвавшихся у него с языка.
А Катя уронила обе руки вместе с корзинкой на колени и, наклонив голову, долго смотрела вслед Аркадию. Понемногу алая краска чуть-чуть выступила на ее щеки; но губы не улыбались, и темные глаза выражали недоумение и какое-то другое, пока еще безымянное чувство.
– Ты одна? – раздался возле нее голос Анны Сергеевны. – Кажется, ты пошла в сад с Аркадием.
