сердито опустила фортку. Кругом так потемнело, что пришлось включить лампочку на приборной доске и зажечь прожектор на стреле. Вихри песку взметывались вверх, и в них, порхая, как голуби перед грозой, полетели газеты, женские платки, чья-то соломенная шляпа. Черная туча волочила над всем этим мохнатое шерстистое брюхо. На фоне свинцового неба и сизой воды пестрая грива порога Буйный стала ослепительна белой. Порывы ветра встряхивали кран. Он вздрагивал. Стальные стропы гудели, будто струны гитары. И вот стекла омыл дождь. Все кругом точно стерлось. Внизу уже едва можно было различить людей, бежавших с берега к навесам, где хранился цемент. Кран пришлось остановить. В стекла барабанил крупный град. Казалось, кто-то в слепом бешенстве бросает щебень горсть за горстью, горсть за горстью…
Сверкнула молния. На мгновение перспектива прояснилась. Оба берега были уже пусты. Закрывая головы куртками, пальто, платками, люди прыгали через лужи, спотыкаясь, падая, продолжали бежать под шатровый навес. Град стучал в стекла, кругом гудело, грохотало. Было темно, как вечером. А на мосту Мурка видела тусклые огня движущихся фар. Фары продолжали перемещаться в полумгле, перемещаться четко, будто и не было этого взрыва стихий, будто не выл сорвавшийся с цепи Свистограй.
Мурка была не из робких, и то, что творилось за стеклами кабины, что гудело в стальных стропах и ощутительно раскачивало железную громадину, будило в ней лишь, озорное ликование: ну и пусть, черт с ним, с этим градом! Работа-то на реке идет! Вот снова сквозь свист урагана прорывается голос бородача:
— Третья и четвертая колонны, ликвидируйте интервал! Ликвидируйте интервал! Шестой резервной базе вступить в дело. На каменном карьере, слышите меня, на каменном карьере! Ускорьте погрузку, ускорьте погрузку!
И в бушующем полумраке двигались, двигались огни; и с моста в реку летели обломки скалы, щебень, песок, и это неистовое наступление человека подавляло и бешеное сопротивление реки, и дождь, и град, и сам ураган. Кран уже не встряхивало, его ритмично качало. У Марии кружилась голова. Бледная, она вцепилась в свое сиденье. Становилось страшно: а вдруг… Может, и в самом деле спуститься вниз? Но уж очень жутко выбираться из кабины в эту воющую, бьющую градом полутьму.
Еле слышно зазвучал звонок телефона.
— Товарищ Третьяк! Кран зачалили, слезайте! — услышала она в трубке. Это была команда. Когда-то девчонкой, тренируясь в аэроклубе, Мария по команде инструктора бросалась с парашютом с самолетного крыла. С тем же хмельным возбуждением она с силой оттолкнула плечом притиснутую ветром дверцу, отжав ее, вылезла на лесенку, цепляясь за железные скобы. Лестница была ограждена железными обручами.
— Ни черта, отсюда некуда падать, — успокаивала она себя. Но в момент, когда она стала уже спускаться, кран вдруг как-то необыкновенно вздрогнул. Остро взвизгнув, пронесся над головой оборванный стальной трос и, свиваясь в штопор, ударил по будке, выбил стекла. Ветер подхватил осколки и тотчас же унес. Мурка застыла, вся прильнув к железному швеллеру. Бил озноб, и тут всем существом она ощутила ровное медленное движение: стальная махина, сорвавшись с якоря, гонимая ветром, ползла по рельсам.
Снизу что-то кричали, махали руками. Мозг женщины, уже привыкший ощущать кран как некое продолжение своего тела, с полной точностью предсказал события: толкаемая ветром махина доходит до тупика, спотыкается о загнутые вверх швеллера ограничителя, падает, а стрела, вынесенная вправо, рушится как раз на один из шатров навеса, под который ураган загнал столько людей.
— Ой, матулька моя! — совсем по-детски вскрикнула Мария на родном, полузабытом белорусском языке. — Столько народу!
Это показалось ей таким страшным, что, позабыв бурю, град, вой ветра, позабыв, что ей кричат, может быть даже что-то приказывают снизу, она начала подниматься обратно, перебирая руками по скользким железным скобам. Ветер прижимал дверь. С силой рванула она ее на себя и почти свалилась в кабину. Сейчас же вскочила, включила моторы, нажала рычаг. Стрела стала медленно отворачивать. Все это было проделано быстро, но Марии казалось, что движения ее свя-зывает кошмарная медлительность. А вот кран двигается к тупику с необыкновенной быстротой. И тут женщина ощутила, как ребенок повернулся и спокойно, не чувствуя всего страшного, что происходило вокруг, точно бы потягиваясь, провел чем-то твердым по животу изнутри. «Немовлятко мое родное», — прошептала Мария, уже понимая, что ей не вылезти, что спасения нет. Колеса крана коснулись ограничителей, все его стальное тело вздрогнуло, и он как бы задумчиво, медленно начинал валиться вперед.
«Ма-а-а!» — отчаянно вскрикнула женщина и, обеими руками прикрывая живот, валилась вниз вместе с железной махиной навстречу качнувшейся и подпрыгнувшей вверх земле…
…А буря продолжала бушевать. Развернувшийся Свистограй выл, ломал и бросал в реку деревья, срывал с палаток брезенты, сдирал шифер с крыш и нес все это над мостом, где Петрович с помощью фонаря регулировал поток машин. В разгар этой схватки с Онью на мосту никто не заметил падения крана, не услышал крик ужаса, вырвавшийся из сотен грудей. Шины самосвалов гулко перебирали мостовой настил. Фары едва пробивали светящуюся мглу. Потоки воды хлестали по доскам, а машины все шли, шли, шли. Обломки скал, кучи щебня методично валились в реку, и невидимая еще плотина росла под водой все выше и выше. Река бесилась, ее убыстряющийся поток колебал бетонные сваи. Они гудели, но выстаивали перед бешеным напором вод, и, когда буря стала стихать и на синее, чисто выскобленное ею небо пробрызнули удивленные звезды, сквозь пенистую, гриву реки одновременно в разных местах из воды появились острия камней.
— Товарищи, видны первые острячки. Мы побеждаем. Удвоим усилия, большая вода уже в тридцати километрах, — говорил по радио усталый голос. Это было событие мирового значения. Каждый житель Дивноярска ждал этой вести. Но то, что произошло в самый горячий час перекрытия на вершине утеса Бычий Лоб, было уже известно. Все встретили эту радостную весть в глубоком молчании.
20
— …Только к ночи мне удалось привести ее в себя. Мы сбились с ног. Я совсем отчаялась. И вдруг она шевельнула головой, приоткрыла уцелевший глаз, — рассказывала Дина Васильевна Дюжеву несколько дней спустя.
Они сидели на вершине Дивного Яра на скамейке под корявенькой, лохматой соской. Зеленоватая, душистая, звенящая комарами ночь стояла над покоренной рекой. Она была такая прозрачная, эта сибирская июньская ночь, что обиль | ные огни строительства и льдистое мерцание электросварки почти не меняли ее естественных красок.
Когда-то, в первый год строительства, чьи-то добрые руки соорудили здесь, на крохотном, вознесенном высоко над стройкой плато, эту скамью. С тех пор она не пустовала, верно служа местным влюбленным и мечтателям.
— …Вся истерзанная, с отбитыми внутренностями, с поломанными костями, она пыталась что-то сказать, — продолжала Дина, глядя куда-то перед собой за реку. — Я наклонилась и скорее угадала, чем услышала: «Маленький, маленький…» Я поняла: она о ребенке. И ты понимаешь, Павел, какое это счастье было сказать ей: «Жив!» Я даже велела, чтобы из нашего инкубатора принесли этот живой комочек, лежавший в вате. И ты не поверишь, Павел, — надо быть женщиной, чтобы поверить, — в одиноком глазе на лице, представлявшем сплошной окровавленный синяк, появилась радость, именно радость. Думаешь, я ошиблась? Нет же, нет!.. Я была просто потрясена…
Дина закусила губу, замолчала, глядя через реку на утес Бычий Лоб, точно бы прорисованный тушью на фоне зеленоватой ночи.
— А знаешь, как Василиса называла Марию? Кукушка. Вот в ком она ошиблась. Да?.. Это правда, что решили похоронить ее в парке Героев, рядом с теми партизанами, которых перенесли из тайги?
— Старик об этом говорил.
— А ты его видел вчера, Павел?
— Видел, Дина, за полчаса, как с тобой встретились, видел.
