— И это верно, что он посылает тебя в Усть-Чернаву начальником филиала Оньстроя?
— Пока что он посылает меня с комсомольцами бросить там с вертолета в воду чугунную доску: «Еще раз покорись, Онь, большевикам!» Доска уже готова, она у него в кабинете, и Старик ходит вокруг нее и всем показывает. Страшно доволен и все бубнит это свое из «Князя Игоря»…
— Но ты не ответил насчет филиала. Это верно, Павел? Да?
— Ну уж ладно… Это, конечно, еще не утверждено, но тебе скажу — да.
Маленькие руки женщины лежали в левой руке Дюжева. Правой он осторожно поглаживал их. И он почувствовал, как пальцы дрогнули, сжались, будто от боли.
— Ну что с тобой? Что-нибудь вспомнилось? Почему погрустнела?
— Нет, ничего. Ровным счетом ничего. Так…
— Тебе не хочется, чтобы я принял это предложение? Почему?
— А я? — тихо спросила женщина.
Дюжев просиял, схватил ее, прижал к себе.
— Дурочка, так врачи ж нужны везде. Будущий начальник будущего филиала Оньстроя на реке Чернава приглашает доктора Дину Захарову поехать на новый «дикий брег» и предлагает ей лучший угол в палатке «люкс»…
— Смотри, смотри, Павел! Маленькая комета, а может быть, спутник? А? Ну куда ты смотришь? Это даже обидно, я говорю ему про комету, а он смотрит на этот свой дурацкий мост, который уже и не мост, а плотина или дамба, не знаю, как это у вас там называется?
— Не сердись, Дина, я только подумал: «Вот судьба и вознаградила меня за все беды. Щедро, С лихвой».
Женщина вскинула серые глаза. Они сияли,
— Павел… Впрочем, наверное, ты думал при этом про свой любезный мост. Так?
— И про мост, конечно, но… Дина, я не умею об этом говорить.
— Ах, все-таки и про мост? Ну, конечно же, про мост! — Голос женщины похолодел, она отвернулась, хотела отодвинуться, но они сидели, оба прикрывшись шинелью Дюжева. Его рука ласково и властно удержала ее.
— Фу, Павел, от тебя потом несет! Не моетесь вы там, что ли?
Дюжев смущенно опустил большую голову.
— Мы с Вороховым с самого перекрытия собираемся в баню, и все срывается: то это, то то, просто беда.
— Безобразие! Это я тебе говорю не только как женщина, но и главным образом как врач. Никакой ваш энтузиазм, никакие мосты и плотины не могут оправдать такого одичания. Снежные люди какие-то. Ну, теперь я за вас возьмусь., Кстати, откуда у тебя взялась моя фотография, которая стоит на твоем столе в вашем знаменитом вагончике?
Дюжев молчал. Внизу, за черным выступом утеса, широко разливалась Онь. Река еще не привыкла к своему новому пути, и в зеленоватой прозрачности летней ночи было видно, как поток с разгону бьет в земляную, уже облицованную базальтовыми глыбами дамбу, как бы удивленный неожиданным препятствием, на миг затормаживает возле нее свой бег, а потом начинает отворачиваться вправо и покорно устремляется на бетонный гребень. Недавний ураган разбил много плотов, вырвал с корнем и бросил в реку огромные деревья. Они прыгали на стрежне Они, как спички, брошенные в ручеек ребенком. С вершины Дивного Яра видно было, как эти черные спички, растягиваясь чередой, тоже покорно движутся к гребню плотины.
— Так откуда же у тебя эта старая фотография? — настаивала женщина. — Ну, отвечай, Павел. Что же ты молчишь? — Чувствовалось, ей приятно называть его по имени, обращаться к нему на «ты», приятно ново и немножко неловко.
— Мне ее дал Сакко, — неохотно пояснил Дюжев. — Я провожал его на Чернаву. Уложили в машину чемодан, рюкзак — все его имущество. Бурун прыгнул на переднее сиденье. Простились. Я помахал им и вернулся в свою комнату, И вдруг, стук: Сакко.
Дюжев замолчал, глядя перед собой. Темные воды реки начали уже светлеть, и волокнистый туман, тянувшийся по ним, заметно редел.
— Ну же, Павел, ну… — Дина нетерпеливо трясла его за плечо. — Я знала, у него есть эта фотография. Он уже давно выпросил ее у Петровича и потом носил в паспорте. И вдруг вижу у тебя на столе. Ну, говори же!
— Он вошел в комнату. Фотографию он держал в руке.
— Ну и что он сказал?
— Он сказал: «На, возьми. Это у меня самое дорогое, но это твое».
— А еще чего сказал? Павел, ну как ты не понимаешь, что мне это очень важно!
Дюжев грустно усмехнулся воспоминанию.
— Еще он сказал: «Женское сердце — это магнитофонная лента. Когда на нее записывается новая мелодия, старая стирается начисто». Потом сказал, что я мямля, слепец. Кажется, сказал даже: клинический идиот. За последнее не ручаюсь, но это было бы, как показали события, правильно. Так? Потом сказал: «Пишите, мой адрес, как всегда, Дом приезжих». Больше он ничего не говорил.
— Как всегда, Дом приезжих… — задумчиво повторила Дина.
Посидели молча. Восток чуть светлел, и, как это всегда бывает под утро, все назойливее, свирепее становились комары. Но их злорадного пения на скамье не замечали.
— Какой он хороший, Сакко, — заговорила наконец Дина. — Если бы я не встретила тебя, Павел… Нет, не знаю, ничего не знаю. А тот, он зашел к нам перед отъездом чистый, выутюженный. Вручил мне букет ландышей, маме — какую-то безделку и, я это заметила, усаживаясь, поддернул брюки на коленях. А у нас, как на грех, ничего к чаю. Мама разахалась, побежала на уголок. Павел, это страшно: он вдруг изменился, упал на колени: «Умоляю, уезжай со мной… Ну не сейчас, хотя бы потом. Будет плохо — возвращайся. Твое место никто, слышишь, никто и никогда не займет. Буду ждать». Он рыдал, Павел, по- настоящему рыдал. А мне было жалко, и противно, и страшно. Тут мама загремела ключом в двери. Он сразу вскочил, поправил галстук. Когда она вошла, он уже чинно целовал мне руку.
Дина замолчала. Вздохнула. Потом тряхнула кудрями…
— Павел, неужели и этот утес будет под водой?
— Конечно… И наша скамья, и наша сосна,
— И когда-нибудь я буду плыть на каком-нибудь пароходе над нашей скамьей и над нашей. сосной… А когда ты сбреешь эту свою знаменитую бороду? Ты же обещал.
— Если ты не испугаешься, сбрею хоть завтра. Но ведь я же тебе говорил…
— Нет, нет, эти шрамы, ты их не прячь. Карл Мартьяныч рассказывал, как ты тогда вбежал на тот мост, когда на него наперли льды, и он затрещал. Скажи, страшно было, когда все это обрушивалось у тебя под ногами?
— Не знаю, не помню… Я просто падал вместе с ним.
— И вот ты встал… Я вчера смотрела, как Старик глядит на тебя влюбленными глазами. Ты знаешь, Павел, мне хочется иметь сына, такого, как ты, — большого, русого, голубоглазого. — И тихо призналась: — Давно уже хочется… Ты этого только не замечал.
— А мне дочку с такими же серыми, чуть-чуть раскосыми глазами, которые хотят сразу увидеть весь мир.
Опять замолчали. Так и сидели, прижавшись друг к другу, наблюдая, как светлеет восток; как вдруг зарозовела, будто бы зажглась крона сосенки; как розовый этот свет, сбежав по золотому стволу, окрасил седую, покрытую росою траву, потек вниз по базальтовым откосам: и вот зарозовели уже и воды Они, а там, за рекой, будто выдвинулся вперед хмурый утес Бычий Лоб. И на вершине его, господствующий над всем Правобережьем, подсвеченный поднявшимся солнцем, стал виден поверженный бурей стальной кран. Он- походил на подстреленную цаплю, этот длинноногий кран, свернувший шею на вершине скалы.
— А если у меня будет дочка, ты знаешь, как мы ее назовем? Мы назовем ее Мария. Ты согласен?
Дюжев молчал.
— И еще знаешь, о чем я думаю, Павел? Как будет выглядеть все это года через три, через пять, где-
