ним…
Когда теперь, под перекличку ночных петухов этого островного села, Дина вспоминала всё это, ей казалось, что Вячеслав Ананьевич совсем не постарел, даже вовсе не изменился с того дня, когда сказал им в коридоре свое «здравствуйте».: А вот Дина у него на глазах превратилась из круглолицего крепыша с копною волнистых рыжеватых волос, с серыми, с восточной косинкой глазами сначала в длиннорукого, голенастого, застенчивого подростка, а затем в легонькую, стройную, изящную девушку, какой она стала, учась в медицинском институте.
Вячеслава Ананьевича она с детства привыкла считать своим человеком, чем-то средним между старшим братом и дядюшкой, с которым можно пошутить, поболтать, посоветоваться, а при случае даже и поделиться девичьей тайной… Боже, какой она была дурой, когда однажды поведала ему об одной сердечной неудаче! Было странно увидеть этого спокойного, выдержанного человека таким взволнованным, рассерженным, огорченным. «Есть же на свете люди, которые принимают чужое горе как своё», — подумала она тогда. И даже потом, когда Вячеслав Ананьевич приносил ей ветку мимозы, дарил в день рождения туфли, часики, брошку, приносил билеты на какой-нибудь выдающийся концерт или футбольный матч, она воспринимала это лишь как естественное проявление доброго сердца. Иногда он заезжал за ней на машине в институт, чтобы прямо оттуда везти её в театр или в ресторан, И в этом не видела она ничего особенного и даже любила, когда однокурсницы, говоря о Вячеславе Ананьевиче, называли его «твой».
А мать вздыхала, беспокоилась, сердилась. Требовала перестать быть девчонкой, подумать, — куда это всё ведет, чем угрожает. Угрожает? Что может сделать плохого внимательный и немножко смешной этой своей влюбленной внимательностью Вячеслав Ананьевич — добрый дядюшка, умный старший брат… Он, и танцуя в ресторане, где наглядишься всякого, ведет ее, как будто она не студентка, какими битком набита любая аудитория, а принцесса из сказки… И когда однажды на пути домой, в машине, подняв предварительно под каким-то предлогом стекло, отделяющее переднее сиденье от кабины, Вячеслав Ананьевич, схватив ее руки, заявил, что давно уже любит, мечтает видеть ее своей женой, Дина только растерялась и сказала невпопад:
— А институт, как же институт?.. И какая же я жена? Мама говорит: я ничего не умею…
— Ты будешь прекрасной женой, о какой я давно мечтаю. Мы будем счастливы…
…Тикают часы. Два сверчка, как бы соревнуясь, перекликаются в разных концах избы… Счастливы!.. Да, он, как и всегда, оказался прав, Вячеслав Ананьевич. И хотя в первые недели ее замужней жизни Дина стеснялась без стука входить в комнату, где он находился, а в обращении к нему у нее то и дело срывалось «вы», он был доволен. Из нее вышла хорошая жена. Пришлось, конечно, кое-чем поступиться. Он был против того, чтобы она работала в районной поликлинике, куда ее направили после института. Настоял, чтобы она подождала лучшего назначения. Обещал хлопотать. Назначения не было. Дома оказалось много дел… И все-таки ей удалось договориться о месте в клинике. Но тут вдруг возникла перспектива ехать надолго в Германию… Друзья Вячеслава Ананьевича посоветовали ей пойти на курсы иностранных языков, изучить как следует немецкий. На курсы ее возили на машине. Училась она старательно и закончила их даже досрочно. Когда же был получен диплом, диплом с отличием, которым Дина очень гордилась, выяснилось: поездка не состоится… «Ну что ж, ремесло плеч не тянет» — как говорил когда-то Динин отец. Второй диплом лег в ту же шкатулку, где хранился первый. Не важно, все пригодится в жизни… Зато как гордился Вячеслав Ананьевич своей образованной женой!.. И когда этот смелый, самоотверженный человек, как бы советуясь, сказал ей однажды, что хочет ехать в Сибирь, в тайгу, на передовую линию строительства коммунизма, она, не колеблясь, заявила:
— Поеду с тобой!
И вот он уже там, на строительстве, окунулся в дела, конечно, устает, конечно, тяготится без привычных удобств, конечно, скучает по ней, а она вот, пожалуйте, живет тут на Кряжом, как какая-нибудь дачница, и ничем ему не может помочь. Стоило ли прощаться с матерью, покидать Москву, «нестись за тридевять земель, чтобы бродить с утра до вечера без дела среди чужих, занятых людей?..
— …Фу, невозможная жара, — вслух произносит Дина, в который уже раз поворачивая подушку. — Нет, так не заснешь. Духотища…
Она соскакивает с кровати и распахивает окно во двор. Прохладный осенний воздух, чуть-чуть припахивающий навозом и бензином, как-то сразу оттесняет тревожные думы. Натянув одеяло, Дина сразу забылась. Проснулась уже утром, разбуженная голосами, раздававшимися под самым ее окном:
— …уж как мы тебя, Павел Васильевич, ждали! Будто ты мне правую руку отрезал, — слышался голос Иннокентия Седых. — Тут этот дизель прибыл, пустить бы его зараз, а мы ходим, как коты вокруг горячей каши, а машина лежит. Ваньша раз не стерпел, попробовал ящики вскрыть, так я ему рукавицами по ушам: храбёр таракан за печкой, до Василича не смей притрагиваться… Спасибо, хоть быстро ты на этот раз управился.
— Есть за что… Это я тебя благодарить должен, — отозвался другой, хрипловатый, басовитый голос. Говоривший сильно напирал на «о», к это показалось Дине знакомым. — А Ваню зря вы к дизелю не подпустили, на глазах в механика растет. Что он, что я — какая разница…
— Не скажи, Василич, из одного дерева и икона и лопата. Однако на икону молятся, а лопатой навоз собирают… Так говоришь, видел его, этого Петина?
— Видел, когда он от вас к машине шел. — Кто-то шумно вздохнул. — Тот же. Такие не меняются, у них вместо крови антифриз в жилах.
Дальше разговор пошел о моторах, о горючем, о запасных частях, которые обязательно нужно где-то «вырвать», звучали имена Ванын, Петьш и сочные сибирские пословицы, которыми Иннокентий перчил свою речь. Но Дина уже не вслушивалась. Она старалась угадать, где она уже слышала этот хрипловатый голос, эту окающую речь. Наконец, соскользнув с перины, босая, на цыпочках она подошла к окну, встала за косяк, наклонилась и чуть не вскрикнула. В полутьме утра, уже проявившего постройки двора, под самым окном виднелись две головы: чернявая и большая, кудлатая, русая. Это был, тот самый бородач, что так грубо отказал продать ей грибы и задаром отдал их Ганне Поперечной. И тут ее точно по ушам резануло:
— …Ну, а жиличка-то ваша какова?
— А вроде-та ничего, с Васёнкой сдружилась. — Иннокентий помолчал. — А все-таки зря этот Петин бабенку сюда притащил, что ей тут в зиму… Комнатный цветок, первым, сквознячком его и срежет…
Стоя за косяком, прикрываясь занавеской, Дина кусала губы. Так вот что они о ней думают! Но разговор продолжался.
— Видал и её, — произнес бородач. — Красивая.
— Известно, в чужу жену черт ложку меду кладет.
— Да нет, не то. Мою она мне, Иннокентий Савватеич, напомнила. — Послышался вздох. — Когда Ольга студенткой была и любовь наша только начиналась… Э, к чему это!
— Верно, ни к чему. Печаль в делах не помощница… Много мы из-за тебя, Василич, дел пропустили. Наверстывать теперь надо.
Стараясь ступать как можно тише, Дина добралась до кровати, села, погрузилась в теплую перину, поджала ноги, обняла колени руками. Задумалась: «Кошечка… Домашний цветок…» Неужели они, не зная человека, ценят его только по трудодням? И этот бородач. Почему он так зол на Вячеслава Ананьевича? Наверное, какой-нибудь негодяй, которому в свое время досталось по заслугам… Но было в нем что-то, что невольно снова и снова возвращало мысли и к встрече на пароходе, и к только что подслушанному разговору… Могучий человек, красивый какой-то прочной, русской красотой. Вот настоящий сибиряк!.. А как уважительно говорит с ним Седых!..
Дина быстро оделась, прибралась, села за завтрак вместе с хозяевами. Иннокентий уже укатил.
— С кем это ваш отец разговаривал сегодня утром во дворе?
— Наверное, с механиком нашим, с Павлом Васильевичем Дюжевым, — ответила Василиса, окуная хлеб в кружку с густым топленым молоком и поддевая на него коричневую блестящую пенку. А когда Ваньша намеревался что-то с энтузиазмом прибавить, сестра так взглянула на него, что тот прикусил язык и пробормотал только: «По машинам бог».
— А что у него произошло с женой?
Брат и сестра переглянулись, Ваньша вскочил, стал надевать комбинезон.
