— О семье его мы не знаем, мы не партбюро.
Потом они укатили на велосипедах. Двор стих, даже Онич исчез. Горячка на полях «Красного пахаря» спадала, и археологу удалось сколотить из семиклассников группу, с которой он на выпрошенном у Седых грузовике уехал в Ново-Кряжево продолжать раскопки. Дина осталась одна и сразу заскучала.
Прошлась по пустому двору. Деревянный настил гулко отзывался — на каждый шаг. Толстые двери… кованые запоры… засовы. И ни один не заперт. Даже калитку брат с сестрой позабыли закрыть, и ветер покачивал ее так, что массивные петли поскрипывали. Дина хлопнула щеколдой. Потом вернулась в дом, где старинный запах сухого дерева, свежих хлебов, сушившегося на печи зерна смешивался с острым ароматом бензина. Задумчиво прошла в куть — ту часть избы, где Глафира стряпала. Тут все блистало чистотой, каждая вещь знала свое место. Молчаливая женщина уже успела истопить печь, приготовить пищу и, по обыкновению, куда-то бесшумно исчезла… Странная, одна такая в общительной, разговорчивой, семье… Как-то незаметно для себя Дина отворила маленькую дверь за кутью, в закуток — крохотную комнату, нечто вроде чулана, воздух в котором был густо насыщен острыми запахами трав. Свет проникал сюда в крохотное, размером в две ладони оконце, прорезанное между бревен, и, приглядевшись к полумраку, Дина рассмотрела узенькую постельку, а в углу икону божьей матери, такую старую, что при качающемся свете лампадки трудно было рассмотреть на ней сухое, темное лицо, суровое, замкнутое, напоминавшее лицо самой Глафиры.
Вдоль стен, на гвоздиках сушились пучки трав и кореньев. От них и шел этот терпкий многообразный запах… «Странно. Председатель колхоза, член райкома партии, и под его, крышей икона, колдовские травы в тайном закутке», — подумала Дина. Ей стало не по себе, точно, сама того не желая, она проникла в чужую тайну. Сухоликая женщина строго смотрела из старинной чеканной ризы потемневшего серебра, будто понимая и осуждая эти мысли. Дина быстро вышла из закутка и, преследуемая навязчивым, будоражащим запахом трав, бросилась в светелку. Теперь ей казалось, что и здесь пахнет лесом и лугом. Пришли на память восторженные слова Онича: «Удивительный, единственный в своем роде край. Именно, именно единственный…» И люди какие-то, ну, особенные, что ли. Вот, этот бородач Дюжев… Где же все- таки он мог встречать Вячеслава Ананьевича? Что между ними произошло?
Дина знала: есть люди, не любящие ее мужа. Он ей сам рассказывал. Не любят потому, что честен, прям, принципиален, нетерпим к человеческим слабостям. Но в этих краях он не бывал, в деревне вообще никогда не работал. Где он мог встречать этого колхозного механика?.. Красивая… Что он понимает в женской красоте?.. Но все-таки Дина подошла к овальному зеркалу. Очень точное, в дорогой резной раме красного дерева, это зеркало особенно бросалось в глаза в скромной обстановке дома Седых. Может быть, оно попало сюда в те времена, когда громили усадьбы помещиков? Хотя Онич говорит, что помещиков тут не было… Красивая… Ничего особенного. Бледное, худощавое лицо, шапка волнистых прядей того самого каштанового цвета, который в школе доставлял столько неприятностей. Ребята звали рыжей. Нос вздернут так, что видны ноздри. Вот глаза… Глаза действительно при любом, самом плохом настроении радовали Дину. Узкие, серые, даже зеленоватые, по-восточному чуть-чуть раскосые, они, как ей казалось, придавали лицу многозначительную таинственность… Красивая… Да нет, конечно… Но вот и этот потомок декабристов… «А может быть, премудрый Иннокентий Савватеич прав, действительно в чужую жену черт ложку мёда кладет… Особенно в ту, муж которой далеко и по горло занят делами?.. Фу, о какой чепухе я думаю!..» Но случайно подслушанный разговор не выходил из головы. Вспоминать о нем было и досадно, и грустно, и почему-то тревожно.
Резкий звонок телефона спугнул эти мысли. В трубке зазвучал сочный голос Юрия Пшеничного:
— …Вы сегодня переезжаете, Дина Васильевна. Вячеслав Ананьевич ведет сейчас важное совещание и попросил меня известить вас, что выслана машина. Вы знаете, Дина Васильевна, ваш коттедж… — Юрий хотел добавить что-то, наверное, приятное, но на полуфразе его прервали. Дина не стала ждать возобновления разговора. Она бросилась в светелку и принялась бросать в чемоданы свои платья. Даже самое любимое она совала комом и при этом, сама того не замечая, громко напевала песенку, которая так надоела ей на пароходе.
…Едем мы, друзья,
В дальние края.
Станем новосёлами и ты и я.
6
Чемоданы были упакованы, вынесены в сени. Семья Седых вернулась на обед, и все сидели уже за столом, когда стекла в окне, вздрогнув, зазвенели и у крыльца медленно остановилась машина. Это был не голенастый вездеход «козел», на котором намедни приезжал Вячеслав Ананьевич, а черный лимузин Литвинова, весь обрызганный глинистой грязью. Из машины выкатился и проворно покатился к крыльцу уже известный Дине Петрович. Кожаная куртка, перчатки с крагами и даже круглая, румяная физиономия — все было в той же красноватой глине. Он был явно смущен и, вероятно, поэтому старался держаться развязнее.
— Мир-та дому-та сему, — заявил он, пародируя здешнюю манеру добавлять в речь частицу «та». — Прошу прощенья, — обратился он к Дине. — Терпел бедствия в этой проклятой глине. Вячеслав Ананьевич было «козла» снарядил, а Фёдор Григорьевич велел «козла» поменять на «зимушку», вот и припухал на здешних колдобинах, чтоб вашего председателя исполкома на том свете черти по такому сибирскому асфальту катали.
Между тем Глафира поставила перед Петровичем миску, до краев наполненную густо дымившейся ухой, положила деревянную ложку.
— Вот-та, кто понимает мою душу! — восхищенно воскликнул гость и, бросив ложкой в рот обжигающую похлебку, изобразил на своей физиономии высшее блаженство. Но тут же осклабился: — Понимает-та, да не совсем-та. Чевой-то вроде маленько не хватает.
Глафира разжала плотно сомкнутые губы, казалось вовсе не умевшие улыбаться.
— Не один поедешь, балаболка… Петрович покорно вздохнул.
— Точно. — Проворно действуя ложкой, он ухитрялся болтать. — Мы с Федором Григорьевичем разную уху кушали: и днепровскую… и буг-скую… и дунайскую… — там ее чорбой зовут… И на этой самой Шпрее, черт бы ее побрал, какой-то там киндерзуппе из костлявых ершей варили… На Волге тоже хороша уха!.. Но вот здешняя, сибирская, в исполнении заслуженного мастера печки Глафиры Потаповны — мой готт! — И он, молитвенно сложив руки, поднял к небу плутовские глаза. — Сила!..
Поднимаясь из-за стола, он галантно произнес: «Данке шён». А открывая перед Диной дверцу, свое неизменное: «Битте дритте». Болтал он без умолку и, болтая, всё время косил глаза на сидевшую рядом с ним женщину. Казалось Дине: он всех и все знает. Но когда она попробовала осторожно порасспросить его об управленческих делах, о сослуживцах мужа, о том, как встречен был приезд Вячеслава Ананьевича, ей былоотвечено: «Откуда, мне знать? Наше дело — баранку крутить да пищу есть».
Баранку он «крутил» мастерски. Руки в кожаных перчатках будто бы совсем небрежно лежали на ней, а тяжелая машина на большой скорости, не притормаживая, проносилась по неве-роятной дороге, по узенькой обочине бежала высоко над рекой, затормаживала у самого ограничительного бревна парома, бесстрашно проходила впритир к борту гигантского самосвала. Москвичка, привыкшая к ровному асфальту столичных проспектов, к бетонной прямизне пригородных шоссе, быстро убедилась, что этот смешной увалень, должно быть однажды и навсегда взваливший на себя обязанности всеобщего увеселителя, — редкий мастер своего дела… «Санчо Панса? — раздумывала Дина, стремясь, по своему обыкновению, измерить заинтересовавшего ее человека литературной меркой. — Санчо Панса… Нет. Швейк? Тоже нет. Но есть в нем что-то и от того и от другого. А в целом это третье — своеобразное и любопытное».
— Вы женаты, Петрович?
— Нет.
— Почему же?
