Жаркая волна жалости всколыхнулась в его груди.
— Понимаешь, для меня это правда. А для тебя — вовсе не обязательно.
— Так не бывает, — повторила она. — Правда для всех одна.
«Ты права, — подумал он, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. Но не могу же я сказать тебе всю правду. Неужели ты не понимаешь? Я и так сказал столько лишнего! Мое счастье, что ты ни о чем больше не спрашиваешь…»
— Скажите, — она смотрела на него в упор, и расширенные зрачки ее глаз проникали в самую душу. — Я окончу курсы?
Он поколебался, но кивнул.
— И попаду на фронт?
Он кивнул снова.
— И я буду воевать?
— Да! — крикнул он. — И ради бога ни о чем больше не спрашивай!
Непостижимым женским инстинктом она поняла его состояние и опустила глаза.
— Хорошо…
Она помолчала, а когда заговорила вновь, голос у нее был совсем другой, спокойный и немного печальный.
— Я знаю, сейчас вы уйдете и больше никогда не вернетесь.
Горн вовсю гремел над садом, но они его по-прежнему не слышали.
— Можно, я еще раз взгляну на ваш паспорт? — попросила она, делая ударение на слове «ваш».
Он молча достал из кармана бумажник, раскрыл и вытащил из бокового отделения ярко-красную книжицу.
И когда он протягивал ей паспорт, случилось то, чего он больше всего боялся.
Фотография лежала в одном отделении с паспортом. Видимо, он вынул их вместе, и, когда разжал пальцы, фотография скользнула на землю.
Черно-белая любительская фотография с изображением обелиска, даже не самого обелиска, а мемориальной плиты с коротким столбцом выбитых на ней фамилий. И первой в этом столбце значилось Аллабергенова Ева — медсестра.
Он сам сделал зтот снимок год назад недалеко от Варшавы.
Ева долго смотрела на фотографию, потом вложила в паспорт и протянула владельцу.
— Пойдемте, я вас провожу.
Лицо ее было непроницаемо-бесстрастным, голос тоже.
Они шли, мягко ступая по белесой, нагретой солнцем пыльной дороге, и вслед им неслись резкие, отрывистые звуки горна, и он знал, кто это трубит, потому что до самого последнего дня лучшим горнистом детдома был он сам, Мишка Вербьяный.
По необъяснимому совпадению о том же самом подумала и Ева.
— Узнаете? — Она качнула головой в сторону сада. Он молча кивнул. Так же молча они дошли до поворота. Он отыскал глазами знакомую, поросшую бояном тропинку и остановился.
— Дальше я пойду один.
Горн умолк, и стало слышно, как сварливо перекликаются такаллики на озере. Он взглянул на нее сбоку и вдруг почувствовал непреодолимое желание взять в ладони ее смуглое, бесконечно знакомое и родное лицо, и сам удивился тому, как он успел изучить и запомнить его за то короткое время, что они были вместе.
— Ева, — он старался говорить как можно спокойнее, — теперь, когда ты все знаешь… Ну, в общем, ты должна уйти с курсов.
Она медленно покачала головой.
— Я знала, что вы это скажете. Нет, курсы я не брошу.
— Из-за Адама?
— Н-не знаю. Наверное, нет.
«Из-за меня?» — вопрос рвался с языка, но он отогнал его прочь.
— Прощай, Ева.
— Прощайте.
Он сошел с дороги и, сделав несколько шагов но тропинке, оглянулся. Она стояла на том же месте, глядя ему вслед, одинокая и печальная под огромным осенним небом.
И он вернулся. Взял ее за руки и, наклонившись к самому лицу, попросил:
— Кинь в меня яблоком, Ева. Через год. Когда я приду прощаться. Ладно?
Она улыбнулась и еле заметно кивнула.
Таксист оторопел: он мог поклясться, что еще несколько секунд назад на обочине никого не было. Пассажир возник словно из воздуха.
— Надо же, — пробормотал шофер. — Смотрел и не видел.
Он высунулся из кабины и замахал рукой.
— Эге-эй! Сюда идите! — Спохватился, включил мотор и, поравнявшись с пассажиром, распахнул дверцу. — Садитесь, поехали. Я вас уже минут пятнадцать разыскиваю. И в сад сбегал, и по кладбищу на всякий случай прошелся. Куда, думаю, человек мог подеваться? Полчаса не прошло, как расстались. Шляпу-то вы в машине забыли, вот я и… Вам что, плохо? Лица на вас нет.
Пассажир достал из кармана скомканный мокрый платок, провел по лицу.
— Ничего, уже прошло. Поехали.
— В город? — для порядка поинтересовался шофер.
— В аэропорт.
— Вот тебе и раз! — Шофер даже присвистнул. — Вы же в город собирались.
— Передумал.
— Бывает. — Шофер глянул в зеркальце заднего обзора, пропустил КРАЗ с прицепом и лихо развернул машину.
— Да вы не расстраивайтесь. С кем не бывает. Я вот на той неделе…
— Помолчи немного, — попросил пассажир.
— Ясно. — Шофер сочувственно покосился на попутчика.
Тот полулежал, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза. «Припекло, видать, мужика», — подумал таксист. Хотел было предложить валидол, но раздумал: пассажир попался со странностями, обидится чего доброго.
А Михаил Иванович Вербьяный мучительно пытался вспомнить, кого напоминает ему лицо девушки с библейским именем Ева, с которой он расстался тридцать лет назад и которую только что поцеловал на прощание, а когда вспомнил, сердце у него заколотилось так, что валидол пришелся бы как нельзя более кстати: Ева Аллабергенова была, как родная сестра, похожа на его жену, Евдокию Богданову.
КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО С ОРКЕСТРОМ
Андрей взглянул на часы, выключил аппаратуру и устало потянулся, вскинув над головой руки. Ныли виски. Пощипывало глаза. Во рту стояла противная сухость от дюжины выкуренных сигарет. Он поднялся с кресла — узкоплечий, по-юношески стройный в облегающей джинсовой паре, — одернул куртку и, подойдя к окну, приоткрыл форточку. Тотчас в комнату дохнуло резкой, обжигающей свежестью морозной ночи.
Из окна открывалась величественная панорама на посеребренные лунным сиянием снежные пики и мрачноватое ущелье, в глубине которого мерцали едва различимые отсюда огоньки горнообогатительного комбината. Там, внизу, еще только начиналась осень, а здесь уже давно выпал снег, и ртутный столбик неизменно опускался по ночам на несколько делений ниже нуля.
Погода стояла великолепная, но Рудаков знал, что со дня на день зима здесь обоснуется капитально, снежные заносы поднимутся вровень с крышей, и, чтобы добраться до площадки с приборами, надо будет каждое утро пробивать в сугробах глубокие траншеи. Прекратится сообщение с «большой землей»,
