Кто-то скажет, что это похоже на «Правду истинную» (1916) Евгения Замятина, но у замятинской Дашутки всего лишь меняется настроение по ходу сочинения письма, в сознании же старой крестьянки Зайцевой происходит сшибка двух взаимоисключающих миров.
Андропов едва ли сам понял, насколько он был прав, говоря: «Мы не знаем страну, в которой живем». По числу вещей, которых обитатели Старой площади не знали, это и вправду были выдающиеся эрудиты. Возможно, Андропов полагал, что прибегает всего лишь к гиперболе и все ее оценят как гиперболу, но изрек сущую истину. Руководство СССР и КПСС практически до конца тешило себя басней о «новой исторической общности – советском народе», проникнутом коммунистическими убеждениями и «сделавшем окончательный исторический выбор в пользу социализма». Ныне, овладев с горя пером, выходцы из высоких советских структур придумывают сложнейшие объяснения происшедшего, тщательно обходя вопрос о том, чего же стоили «коммунистические убеждения масс», если они так легко сменились на свою противоположность. По крайней мере у двух таких писателей я встретил мысль, что было ослаблено политическое воспитание трудящихся, а если бы не было ослаблено, их соцлагерь и ныне стоял бы как гранитный утес. Пусть они в это верят.
Девяносто два революционных месяца (от старта «гласности» до Конституции 1993 г.) были временем все ускорявшегося «метаморфического замещения». Крах утопии – событие, стократ заслуженное и выстраданное Россией, итог ее сложного внутреннего саморазвития – все равно воспринимается как чудо.
А разве выглядело хоть на миг правдоподобным мирное разделение СССР на 15 государств? Чтобы это стало возможным, должны были происходить и происходили события казалось бы невозможные и не происходили казалось бы неизбежные. Не зря их не смог предсказать ни один политик, аналитик, кремлевед или звездочет. Любые позднейшие объяснения, самые рациональные и убедительные, оставляют ощущение неполноты.
По историческим меркам, учитывая масштаб и сложность событий, все случилось поразительно быстро. Ряд обстоятельств исторически мгновенного краха «развитого социализма» не поддается академическому объяснению, что лишний раз подтверждает: история научна лишь в ограниченных пределах.
Все, кому сегодня 40 лет и больше, стали сознательными свидетелями, а то и участниками цепи событий, которых (повторюсь еще раз), с точки зрения правдоподобия, просто не могло быть. С юных лет мы твердо знали, что всем нам суждено прожить жизнь при постыдном и убогом советском строе, в котором мы оказались по обстоятельству рождения. Мы знали, что даже нашим детям вряд ли удастся увидеть его конец, ибо этот строй не навязан нам извне, как Восточной Европе, он наше отечественное изобретение, и народ наш (думали мы) ощущает его своим вкладом в мировую цивилизацию. Этот строй, казалось нам, устранит лишь медленное, поколениями, изживание его. И вдруг, словно истек срок проклятия, он затрещал и рассыпался – подобно тому, как от петушьего крика в гоголевском «Вие» рассеялась нечистая сила, хлопая перепончатыми крыльями и застревая в окнах.
2. Нас не переделать
Более всего своим происхождением атмосфера и успех перестройки обязаны самому устройству нашей культуры. Ей изначально чужды компоненты, на которые только и может опираться тоталитарная власть: жестокость и обожание дисциплины. Внедренцам и застрельщикам (они сами называли себя этим замечательным словом) коммунистической утопии на местах удавалось на короткий срок разжигать припадочную жестокость специфических групп. Но для осуществления тоталитарной утопии требуется неослабевающая, ровная жестокость, а это не русское. Данный вопрос принципиально важен, хотя мало затронут.
Ничто так не отражает национальное мировоззрение, представления народа о правильном и неправильном, как народное творчество. При сопоставлении русских сказок со сказками других европейских народов сразу видно, насколько жестокость мало присуща русской народной культуре. Сюжеты близки, но этический тон другой. Неважно, что сказки литературно обработаны – они, что многократно проверено, не придуманы обработчиками. В русской сказке страннику не будут постоянно встречаться в пути виселицы с повешенными – то с тремя, то с семью. В русской сказке даже злодейку не заставят обуть раскаленные докрасна железные туфли и плясать в них. В русской сказке не может быть такого, чтобы солдат запросто отрубил голову старухе, да еще после того, как набил карманы благодаря ей. Даже нравоучения преподносятся по-разному: в русской сказке взрослые дети кормят беззубых родителей из корыта, в латышской – чтобы совсем не кормить, отвозят на санях в лес замерзать (сходство тут в том, что взрослых вразумляет маленький мальчик, сооружающий на полу из щепочек в одном случае корытце, в другом – саночки). От основания Русского государства и до XV в. в русских законах отсутствовало наказание в виде смертной казни.
Иван Грозный (царствовал в 1547–1584 гг.), наш главный, до Ленина и Сталина, злодей, безвинно умертвил, по подсчетам историка Р. Г. Скрынникова, от 3 до 4 тыс. человек. Скрынников настаивает, что мы имеем дело не с чем иным, как массовым террором, особенно по отношению к новгородцам, и с ним невозможно не согласиться, хотя Иван Грозный – кроткое дитя рядом с Людовиком XI по прозвищу Паук, Ричардом III (которого Шекспир охарактеризовал как «самое мерзкое чудовище тирании»), Генрихом VIII, Филиппом II, Яковом I Стюартом, герцогом Альбой, Чезаре Борджиа, Екатериной Медичи, Карлом Злым (без номера), Карлом V (сыном Хуаны Безумной), Карлом IX (устроившим Варфоломеевскую ночь), Марией Кровавой, лордом-протектором Кромвелем, истребившим 5/6 всех ирландцев[19], и массой других симпатичных европейских персонажей. Хотя на совести Ивана Грозного было неизмеримо меньше людей, чем у его современницы Елизаветы Тюдор[20], и хотя он каялся затем в своем злодействе прилюдно и келейно (европейские монархи такой привычки сроду не имели) и заказывал «Синодики» убиенных, народным сознанием все равно был отринут как окаянный царь, и даже на памятнике «Тысячелетие России» в Новгороде – среди более чем ста фигур, включая какого-нибудь Кейстута, – места ему не нашлось. Не знает история России и таких позорных по жестокости страниц, как истребление в ходе Тридцатилетней войны большинства населения Германии (папе даже пришлось разрешить многоженство для восстановления численности народонаселения).
В своей этической реакции на злодейства в других странах Россия XVII в. действует в духе либеральных стран XX в. В указе царя Алексея Михайловича об отмене торговых привилегий английских купцов в России читаем:
Казни, пытки, сдирание кожи как расхожий сюжет живописцев и рисовальщиков; тщательное описание пыточных процедур у писателей; многовековая популярность публичных казней у горожан; музеи пыток как непременная принадлежность множества современных европейских городов – все это западное, не русское[21]. Тот, кто имел несчастье видеть американский фильм «Танцующая в темноте», вряд ли забудет такую подробность: при казни преступника присутствуют его родня, друзья и знакомые. Кажется, они даже получают пригласительные билеты. Их рассаживают поудобнее, чтобы всем было хорошо видно, как умерщвляют их друга и родственника.
Историческая Россия имела иные стандарты допустимого. Даже в пору Смуты смертная казнь не стала, как кто-то может подумать, привычной мерой наказания. Земский собор Первого ополчения 1611 г. запрещает назначать смертную казнь
