которого и так хлещет кровь… Я беру себя в руки… Это ребенок, он еще сделает тысячи ошибок в жизни, и единственное, что я должна сделать сейчас, — это сохранить тонкую связь между нами.
— Я надеюсь, ты не сделал обрезание?
— Не-а, еще не успел. И вообще-то боюсь…
— Пожалуйста, если надумаешь, скажи мне. Я хоть врача найду нормального, а то есть умельцы, которые делают это крышкой от кока-колы. И Коран я тебе куплю, и коврик. Если это у тебя серьезно, конечно…
Он подошел ко мне совсем близко, как уже давно не подходил. Я обняла его за плечи. Гораздо выше, чем раньше, когда еще помнила этот жест. Волосы светлые, но жесткие, мужские. Плачет, но пытается скрыть слезы. Мальчик мой, что же они с тобой сделали!
Я ехала по Ярославскому шоссе, слушая ток-шоу по «Нашему Радио». Беззаботный треп утренних ведущих выводил меня из состояния внутренней прострации. Какие-то простые вещи — знакомства в Интернете, самая бесполезная покупка, неожиданная беременность, день, который перевернул всю жизнь… Жизнеутверждающее эфирное пустословие заполняло новое утро спешащих по делам людей. Пытаюсь ответить на последний вопрос — про день, который перевернул… Мысленно звоню в студию, рассказываю Ольге Максимовой свою историю, меня выводят из эфира…
Я должна тренироваться быть счастливой. Надо вернуться к жизни, понять, что, НЕСМОТРЯ НИ НА ЧТО, я живу. Это для меня задача максимум. Вспомнила день, когда узнала, что умер отец… Я ехала в электричке, смотрела на людей, которые разговаривали, жевали, читали газеты, смеялись, вязали на спицах и курили в тамбуре… Они жили. Они не знали, что мир рухнул, потому что он рухнул в одной отдельно взятой душе.
Я зашла в супермаркет на заправке купить воды. На меня странно смотрели, как будто я пришла из другого мира. Как они догадались? Продавщица подчеркнуто вежлива — видимо, из сострадания. В стае чуют больное животное, раненое добивают. У людей бывает иначе, у них еще встречаются сострадание и взаимопомощь, если, конечно, повезет.
До сих пор у меня была своя шкала интенсивности боли, в которой высшую отметку в десять баллов я присваивала тяжелой болезни или смерти близкого человека. И где-то совсем рядом, возле «девятки» — уход любимого мужчины. Но вдруг я оказалась перед новой чертой, новым пределом или, правильнее сказать, «беспределом» страданий, которые просто не вмещались в мою «шкалу», — это боль от потери самой себя, своего ребенка и любви, как самой значимой категории жизни. «Десятка» в кубе. Словно вынесли всё из дома, оставив только стены и поселив страх, — I'll be back. Я еще вернусь, мы еще рассчитаемся с тобой…
Когда уходит любимый, тебя словно отключают от розетки, а заряд аккумулятора быстро падает от судорожных движений души. Могла ли я представить, что есть еще более «экстремальные» переживания? Что есть НАСТОЯЩИЙ СТРАХ, который порождает МИР БЕЗ ИЛЛЮЗИЙ? Что есть НАСТОЯЩАЯ боль… Каждый день удивляться, что ты еще жива. Каждый день быть готовой потерять ребенка. И со всем этим надо научиться жить.
Ты обещал, что, когда мы расстанемся, мне не будет больно. Ты говорил, что й стану сильнее. Ты был прав, милый мой Принц, я буду сильнее. Да, это возвращение с того света — как РОЖДЕНИЕ, которое с криком, болью и кровью… Путь очень долгий. Но есть воля, а значит, я пройду этот путь. Это возвращение от страха…
Я вспоминала наш договор и эйфорию, которую испытывала в тот момент, как я придумала гениальную идею про «возвращение к нулевой отметке» и с какой легкостью он согласился на мои условия. Думала и о другом договоре, который должен был вступить в силу в понедельник, но я впервые нарушила данное слово — даже не найдя в себе сил позвонить. Я набрала Антону эсэмэску: «Так сложились обстоятельства, что я вынуждена перенести нашу встречу». Перед отправкой я заменила «перенести» на «отменить»…
…Далее опускаю множественность ощущений, спонтанно рождавшихся в моей душе по дороге в лавру, как я открыла ключом маленькую комнату монастырской гостиницы с иконами и электрической красной лампадкой в «красном углу», как вышла на выстланную брусчаткой площадь, пожалев, что надела туфли на каблуках, как ко мне подошла молодая заплаканная женщина, которая просила на операцию для больного сына, как я стояла перед иконой Богоматери и молила ее 6 спасении СВОЕГО ребенка…
Я набрала номер Александра, помощника отца Германа. «Он заболел, сегодня обряда не будет», — ответил мне не по-монастырски деловой голос.
— Как заболел? Я же вчера звонила, вы сказали…
— Он сегодня почувствовал себя плохо…
— А завтра?
— Может быть, завтра…
— Мне надо с ним поговорить, я очень прошу… У меня беда…
Александр что-то почувствовал в моем голосе и стал менее «деловым»:
— А что случилось?
Я попыталась сформулировать свое послание отцу Герману как пароль, чтобы дверь распахнулась, но словно ворона в басне, опять зря открыла рот:
— Мне кажется, что я подверглась атаке темных сил…
— Ну… тут все так говорят… — Его первичновозникший интерес тут же улетучился.
— Поверьте, это правда. — Я пыталась еще как-то удержать его на линии, но он дал понять, что тут таких, как я, — вагон и маленькая тележка.
Он повесил трубку, я начала бродить из одного собора в другой, ставить свечи и молиться, стоя на коленях перед иконами.
Молодой батюшка, отслуживший дневную, вышел из церкви, и прихожане, пытаясь коснуться его руки или одежды, обступили его плотным кольцом. Глаза священника были добры, и я решилась спросить, могу ли ставить свечку за своего сына, если он мусульманин?
— Ты же, дочь моя, православная? Я кивнула.
— А как же сын мусульманин, по отцу?
— Нет, батюшка, просто упустила я его, он свернул с пути истиннаго… — От старания и трепета у меня неожиданно прорезался «православный прононс».
— Молись как о заблудшем, — молвил он с какой-то всепрощающей легкостью и дал поцеловать руку.
Я незаметно стерла помаду и коснулась губами тыльной стороны его довольно холеной ладони.
В стенах монастыря мне становилось легче, как будто старинные кирпичные укрепления защищали меня от демонов, с которыми мне довелось так близко сойтись. Среди страждущих, но светлых людей, выстаивающих многочасовую очередь к мощам Сергия Радонежского, я чувствовала себя «нечистой», но опять маскировалась под обычную прихожанку.
Постепенно приходили спокойствие и умиротворение. Весь день я пила воду из источника, к обеду разжилась какой-то медовой ковригой. Есть не хотелось. Уже вечером, когда ворота закрывались, я покинула лавру. Та молодая женщина все еще стояла на площади и собирала пожертвования. Я достала тысячную купюру из сумочки…
— Что с твоим ребенком?
— Лейкемия…
Я хотела спросить, как зовут малыша, но почему-то вспомнила слова Антона: «Каждый раз, когда ты будешь давать милостыню, твоя жизнь будет таять, как шагреневая кожа». Я протянула ей денежку и подумала, что никто не знает, где этот край. Как никто мне не ответит — может, тот мир, в который мы посланы, и есть ад, и мы должны пройти все девять кругов, для того чтобы вернуться в Обитель.
Женщина как-то суетливо благодарила меня, как будто это были большие деньги, которых могло хватить на операцию, если она действительно была необходима ее ребенку.
— Скажи имя, чтобы я молилась за тебя, — сдерживая слезы, произнесла она.
— Молись за сына моего Никиту…
Утром в шесть я уже была на утренней службе в Троицком соборе. Когда закончилась литургия,
