лишний раз не смотреть на Курмина, старающегося лишний раз не смотреть на Семёныча. Протянул пакет.
— Ну, счастливо… — взглянул Курмину в глаза, и грустно-философски сказал, — я хотел как лучше…
'А получилось как с унитазом, — так же философски подумал Михаил, нисколько не обижаясь на охранника, — он наверное тоже каждый раз думает, что ему Шекспира читать пришли, а получается одно и то же…'
— Да ладно, вы то в чём виноваты… — по сути дела это была чистая правда, и Семёныч, кивнув с всё равно чуточку виноватой улыбкой, пошёл на свой пост. Приключение закончилось. Курмин пошёл к выходу.
Толстый стоял у банкомата, возвышаясь над ним, как автомобиль 'Хаммер' над тем недоразумением, которое тоже почему-то называется автомобилем — 'Ока'. Зло хмурясь, тыкал пальцем в попискивающие при прикосновении кнопки агрегата. Михаил прошёл мимо, створки дверей послушно разошлись, выпуская на холод.
Крик 'стой!', раздался, когда он прошёл примерно половину расстояния от входа до остановки маршрутки. Курмин оглянулся. Человек-гора быстрым шагом догонял его, лицо его было непонятным, не злым, не виноватым, каким-то странным. Михаил огляделся по сторонам. Если его сейчас всё же начнут бить, помощи ждать неоткуда.
— Да подожди ты… — толстый был уже рядом, во взгляде не было агрессии, но и дружелюбия тоже не наблюдалось.
— Я не имею никаких претензий… — на всякий случай проговорил Курмин, загораживаясь пакетом с продуктами. Защита слабая, но за неимением Семёныча и половины магазинного персонала…
— Да нужны мне твои претензии! — буквально рявкнул человек-гора, превращаясь в того, кем он был до визита опера Чулагина. Хозяином жизни, сильным среди слабых. Курмин поёжился. Толстый смотрел на него, не зло — а как-то презрительно-уничтожающе, по барски, как на холопа, только что выкупившего себе волю, но в подсознании у бывшего владельца на некоторое время остающегося подневольным человеком.
— Ты наверное думаешь, что я перед тобой на коленях ползать должен, ботинки твои, на рыночной распродаже купленные, целовать взасос обязан, — человек-глыба сжал кулаки, могущие запросто расплющить кабана, а муху убить одним только видом, но не ударил, а эмоционально рубанул предплечьем левой руки по локтевому сгибу правой, — а вот хрен тебе, по всей морде. Длинный, шершавый и немытый. Понял?!
— Да я же сказал… — попытался разбавить этот идущий определённо из глубины души, монолог, Михаил, но попытка пропала втуне.
Ещё ему стало обидно за свои совсем даже не рыночные ботинки. Нормальный 'Ральф', хоть и отходивший уже три сезона.
Толстый завёлся не на шутку, лицо начало багроветь, кулаки замелькали возле лица Курмина, правда только в качестве дополнительного выражения эмоций. Без приложения к организму Курмина.
— А что ты сказал, то я уже сжевал и высрал! — обрывки криков толстого, наверное, были слышны и в магазине, но оттуда никто не показывался, чтобы по достоинству, и в полном великолепии оценить ораторский дар собеседника Михаила, — как вы, суки, мне надоели! Быдло, марамои! Так и норовите к нормальному человеку присосаться, кровь свернуть! Гондоны! Мне насрать, что не ты у меня 'лопатник' увёл, я же видел, как у тебя глаза блестели, когда узнал сколько там было! Вас же падлы, жаба душит, если не украдёте, то будете на говно исходить, что у меня есть, а у вас нету! Пидоры! Чмошники! Работать надо, а не хлебало на чужой карман растопыривать! Сучары ублюдочные!
Через минуты полторы, этой 'Арии Душеизлияния' Курмину стал примерно ясен внутренний и внешний мир толстого. Коммерсант средней руки, ввиду своей жадности и ещё некоторых человеческих качеств, которые никак и никогда не относились к числу добродетельных, имел сложности с налоговой. И не только. Жена с её роднёй, продавцы в его торговых точках — все 'сворачивали' у него кровь, 'не давали жизни', и 'гадили, где только могли'. Вот что не сильно-то верилось, глядя на редкость не затурканный вид, и манеры, с которыми человек-гора топает по жизни. Курмин слушал молча, сочтя за лучшее не встревать. Что уж сделаешь, если у толстого накопилось столько претензий к окружающей его среде, а выговориться момента как-то не находилось. А тут такой случай, хочешь — не хочешь, а пар выпустишь.
Но, честно говоря, начинало задевать. Хочешь разгрузки — иди к столбу и разгружайся, ему до лампочки, у него железобетонное терпение. Или, в крайнем случае — к психоаналитику. А Михаил Курмин то тут причём?
— Ты, наверное, гнида, думаешь, что 'подломили' у барыги 'пресс', так ему и надо?! — человек- глыба продолжал изливать поток красноречия, от которого у какого-нибудь интеллигента случился бы шок, — да хрен тебе!
Вышеописанный жест повторился с удвоенной экспрессией, толстого, как выражались в старину — 'несло'. Как выражаются сейчас — 'растащило'. Или 'попёрло'. Но Курмину это начинало становиться поперёк души. Вчера эта продавщица, корифей разговорного жанра, именуемого 'неконтролируемое обливание говном', сегодня этот. Они что, белены всухомятку объелись, что ли?!
— Ты думаешь, у меня последнее стебанули?! — человек-гора сунул руку в карман, и вытащил оттуда свой бумажник. Раскрыл, вытащил пачку пятитысячных, раздвинул веером и затряс ими перед лицом Курмина.
— Вот, видал! Пускай слюни, мудила! Ты столько за год, наверное, своим горбом столько не заработаешь, гнида! Привыкли сидеть и ждать, когда им готовенькое принесут, да ещё и просить будут, 'возьмите, пожалуйста'. А само-то не идёт, не идёт! Да ты, наверное, за такие 'бабки' что угодно готов, а? И в рот взять, и очко подставить! Подставишь очко, плюгавый? Или в пасть тебе задуть? Чё молчишь, мало предлагаю?! А больше накину, так ты, наверное, с радостью, потом ещё и не оторвать тебя будет, пидорок горбатый… А-ха-ха! С радостью возьмёшь, точно вижу! Я в людишках в ходу разбираюсь, у меня в этом деле осечек не случалось, нет, не было. Так что, давай, падла? Глазёнки-то горят, 'лавандоса' хочется, вижу. Пять минут пастью поработаешь прилежно — и с прибавком! Соглашайся, пока предлагаю! Чего ломаешься, как целка на танцульках! Давай прямо здесь!
…коренастый крепыш бежал ночными переулками, не разбирая дороги. Не останавливаться, не останавливаться! Смерть находилась где-то рядом, он ощущал её присутствие каждой частичкой своего существа. Существа смертельно перепуганной жертвы. Крепыш не был 'лохом по жизни', прежде чем доказать, что он достоин своего места под солнцем, он прошёл жёсткую уличную школу выживания. Обман, предательства, драки. Безжалостные уличные драки, с подручными предметами — арматуринами, бутылочными 'розочками', самодельными 'заточками'. И просто кулаками — выбивающими зубы, ломающими рёбра, сворачивающими набок носы и челюсти. Но сейчас, никогда не подводивший его инстинкт выживания кричал только об одном. Бежать! Против смерти, находящейся где-то очень-очень близко, был абсолютно бесполезен выкидной нож, стальное, одиннадцатисантиметровое жало с двусторонней заточкой, с характерным звуком появляющееся на свет во время особо сложных жизненных ситуаций. 'Выкидуха' пробовала человеческой крови, но сейчас, находясь в потной ладони хозяина, она скорее была иллюзией самоуспокоения, ниточкой, ведущей в минувшие дни, где блеск стали мог стать решающим аргументом в споре. Но не теперь… Бежать!
Смерть появилась слева, передвигаясь почти беззвучно, с грациозностью сильного и уверенного в себе зверя. Она не торопилась, как не торопится тот, кто стопроцентно знает, что все попытки сбежать, улизнуть, провалиться сквозь землю — обречены на полнейшую и безоговорочную неудачу. Огромная тень, заслонившая ночное небо, и великолепный, бесподобно яркий лунный диск, распласталась в уверенном прыжке, целясь в спину убегающей жертвы. В последний момент крепыш каким-то образом почувствовал опасность, и прянул в сторону, разворачиваясь лицом к смерти. Лунным свет заиграл на полоске стали, выставленной вперёд, слабой, очень слабой надеждой на выживание. Смерть оскалила клыки, издав негромкий, но пробирающий до глубины, и без того охваченной безотчётным ужасом, души. 'Уйди, тварь!' — крепыш взвизгнул как-то по бабьи, забыв всё, чему его учила улица. И всё-таки попытался ударить первым. Лезвие было заточено на совесть, попади оно в цель — в жёлтый, круглый, пронзительно
