налезли сомнения, смущал ещё очередной ржавый указатель, стрелка которого показывала на промежуток между дорогами, но всё-таки больше склонялась влево.
Я прикрыл глаза и постарался вернуть состояние, в котором пребывал несколько минут назад. Со стороны могло показаться, что я пытаюсь угадать, но я же только что точно знал, куда идти. Да что же это за наваждения такие! Яко тает дым от лица огня![140] И я решительно шагнул влево. Отряд, не проронив ни слова, двинулся следом.
Когда забрались на самый верх и дорога снова поворачивала ещё левее, я опустил рюкзак на обочину и объявил привал.
Отец Борис, где стоял, там и рухнул. Вернее, сначала рухнула сумка, которую он нёс, а за ней, как привязанный, последовал и он. Рядом присел Серёга. Алексей Иванович отошёл в тенёк и закурил. Отец Борис не то чтобы не протестовал, он даже не обратил на факт табакокурения никакого внимания. Я отнёс рюкзак к обочине, но садиться боялся, мне казалось, что если присяду, подняться уже не смогу. Я чётко представлял, что должен двигаться в одном и том же ритме без всяких пауз, тогда у меня есть шанс дойти, привал же я объявил по непонятным причинам: то ли из-за человеколюбия, то ли человеко-угодия. Копаться, однако, как я понял, в своих чувствах неполезно, а надо просто принимать как данное: я почувствовал, что отряд на пределе и все мои подбадривания типа «вот сейчас дойдём до поворота» или «вот ещё один подъёмчик» уже не вдохновляли. Сейчас совпало — мы были на вершине и на повороте, дорога дальше шла явно под уклон и поворачивала опять-таки, как это неудивительно, налево. Впрочем, меня уже ничто не удивляло. Как, кажется, и остальных. Минуты две провели бездвижно и в молчании, только лёгкий дымок «Беломорканала» сизо потягивался в сторону спуска.
— Ты думаешь, нам туда? — первым начал приходить в себя Алексей Иванович.
— Я не думаю, я иду.
— Сядь, отдохни.
— Боюсь, — честно признался я. — Потом не встану.
— Встанешь… — протянул Алексей Иванович и пообещал: — Поможем…
Я подумал: чего это, действительно, я выпендриваюсь, и подсел в тенёк к Алексею Ивановичу.
— Чего вы на солнце-то? — спросил я сибиряков.
Серёга поднялся, перекинул свой рюкзак через плечо и, поддев сумки отца Бориса, переместился к нам. Вернулся за батюшкой и проделал с ним то же самое, что с сумками, потом сказал:
— А у меня орешки есть.
— А у меня — сухари, — сказал Алексей Иванович.
— Ты ж сказал, что всё съестное в Ксилургу оставил?
— Да как-то сухари стрёмно было им оставлять, этого добра у них и своего хватает.
— Вот и славно.
А воды из родника, которую мы набрали по дороге, у нас было полно. Серёга протянул литровую бутылочку отцу Борису, тот сделал несколько жадных глотков, оторвался, обвёл нас неузнавающим взглядом, снова припал к бутылке и, опорожнив её наполовину, с трудом отстранил от себя, ещё раз, уже более осмысленно, посмотрел на нас, глубоко выдохнул, как штангист перед рекордным весом, тряхнул головой и сказал:
— Ну что, пошли?
И столько было в его голосе решимости и вместе с тем надежды, что его будут удерживать и не позволят никуда идти, что мы невольно рассмеялись.
— Сначала — обед, — заключил Серёга.
Мы перекусили орешками и раскрошившимися сухариками, получилось очень похоже на лакомство, которое подают в конце трапезы. Запили сладкой родниковой водой, и силы появились. Я хотел уже подняться, но, посмотрев на товарищей, понял — рано.
Алексей Иванович расстегнул рубашку, разулся и, притоптывая по придорожной траве, чесал пятки. Серёга тоже расстегнулся и, вытянувшись к солнцу, улыбался. Отец Борис, привалившись к сумкам, тихо блаженствовал. Так прошло минут пять. И снова будто кто-то толкнул меня — я поднялся и сказал:
— Подъём. Нам ещё два часа топать.
И все безропотно стали подниматься, оправляться, завязывать ботинки, подтягивать лямки — через пару минут отряд был в полной боеготовности. Только Алексей Иванович уточнил:
— Почему два часа? Отец же Николай сказал: семь. Значит, получается полтора.
— Он не имел в виду привалы, — безапелляционно отрезал я и скомандовал: — Вперёд!
Дорога пошла под уклон и низкорослым лесом, тени особой он не давал, но среди зелени всё равно идти было приятнее, да и вообще после привала с трапезой шагалось веселее. Не прошло и часа, как мы вышли на большую афонскую дорогу, щедро присыпанную гравием и щебнем. Машинам, конечно, по ней ездить приятнее, а вот идти ножками… Но главное не это — мы увидели нормальный европейский столбик, поставленный прямо на нашем спуске, который чётко указывал, где Ватопед. Разумеется, направо. Всё — мы уже почуяли запах моря. Отец Борис снова ускорился, Алексей Иванович и Серёга с его сумкой еле поспевали за ним. А я опять отстал — никак не мог переключиться на более высокую скорость, словно не было у меня такой передачи и я продолжал двигаться в усвоенном темпе. Впрочем, приближение Ватопеда охватило и меня, чем-то это напоминало афонскую Литургию, когда после длительной службы она подхватывает и возносит выше, выше, быстрее, быстрее и всё рвётся в тебе туда, сам боишься признаться, куда… Но сейчас-то я знал, куда всё рвалось — в Ватопед. Только если на Литургии плоть моя, повинуясь законам притяжения, удерживалась на земле, то теперь, повинуясь закону правильного ритма, не позволяла нестись вперёд как угорелому.
Нас охватило общее веселье. Мы радостно поприветствовали промчавшуюся мимо нас маршрутку. Она ехала из Ватопеда, получалось, она была его вестником. И водитель весело помахал нам рукой, прокричав что-то в ответ. В салоне машины сидели несколько человек, и мы всем пожелали доброго пути.
Знали б мы, что это была за маршрутка!
Слава Богу, кстати, что не знали.
А так мы дошли до очередного правого поворота, обогнули гору и увидели — Ватопед!
Нет, это был не Ватопед. Это был рай. Изумрудную морскую бухту обнимали две мохнатые горные руки, а там посерёдке — золотые купола. И как много! И сам монастырь, даже отсюда, с верхотуры, казался большим и уж точно больше самой Великой лавры и даже Пантелеймона. Неужели мы заслужили награду?
А какая тогда награда уготована тем, кто пройдёт не один день, а всю жизнь…
Господи… Я чуть не плакал. И не один я, потому что у Алексея Ивановича вырвалось изумлённо- восторженное:
— И нас туда пустят?!
— А почему нас должны туда не пустить? — удивился Серёга.
— Одежды не брачные[141], - в очередной раз решил я блеснуть остроумием.
— Я там у ворот лягу и никуда не сдвинусь, — сообщил отец Борис.
Я представил картину и вздохнул:
— Вас-то, может, и пустят, у вас диамонитирионы ещё действуют, а у нас три дня как просрочены.
— Ничего, — покровительственно утешил отец Борис, — мы скажем, что вы с нами.
На том и порешили. Отец Борис решительно вернул себе вторую сумку и зашагал к Ватопеду.
Когда мы уже почти спустились с горы, Алексей Иванович подождал меня и сказал:
— Я думаю, нас всё-таки должны пустить. Тебе вот поясок Богородицы необходим. Ты же ради него шёл на Афон — как раз жене привезёшь.
Вот, оказывается, зачем я на Афон шёл.
— Я вообще-то по дороге два пояска у Богородицы просил.
— Зачем два-то? — удивился Алексей Иванович, но тут же сообразил по-своему: — Ну да, у тебя же дочка будет.
О дочке-то я и не подумал. Не то чтобы пот прошиб меня, но как-то нехорошо сделалось: что же я за
