Мы стали подниматься на набережную улочку и наткнулись на Саньков.
— О! — обрадовался питерский, — а мы вас потеряли.
— К морю торопились, — повинился я и, кивнув в сторону, разрешил: — Можете умыться.
Они в точности повторили наш обряд омовения. Питерский, распрямившись, спросил:
— Видели паспортный контроль, где диамонитирионы дают?
— Угу.
— Пошли ещё билетную кассу найдём. Чтоб завтра не искать.
— Мы вообще-то кафе хотели найти, — сказал Алексей Иванович. — И посидеть там. — Словно «посидеть» он произнёс так, словно каждый слог был в нём ударный. После паузы добавил: — Спокойно посидеть.
Санёк пропустил и ударения, и наречие.
— Так по дороге найдём.
Набережная, где первые этажи домиков занимали магазинчики для паломников и ресторанчики, была пуста. Мы лениво обсуждали, во сколько лучше встать завтра и какую карту Афона лучше купить, как услышали:
— Молодые люди, не проходите мимо!
В дверях ресторанчика стояла невысокая женщина, похожая на белую курочку. Ну, учитывая, что одёжа на ней больше походила на халат шашлычника с волжской набережной в конце лета, то всё же — на пеструшку. Нет, мы определённо были дома!
Алексей Иванович встал.
— Заходите! Покушайте! — она сказала это так искренне и задушевно, что все шашлычники отдыхают — всё-таки Европа.
Санёк-питерский спросил:
— А далеко здесь до кассы?
— Да нет, вон, где набережная кончается.
— Надо сходить, — вздохнул Санёк, поглядывая на Алексея Ивановича.
— Вы идите, а мы посидим, — как можно вежливее, сквозь зубы, выдавил Алексей Иванович.
У меня никогда не хватило бы духу так в наглую отшивать соотечественников, и я посмотрел на Алексея Ивановича с благодарностью. И виновато — на Саньков. Ну, они и пошли.
Мы не стали заходить внутрь, прошли в огороженное оранжевой плёнкой то ли от других ресторанчиков, то ли от ветра пространство, выбрали ближний к морю столик и обрели покой. Было тихо и хорошо. Но пришлось говорить — подошла наша милая пеструшка. Звали её Яна. Родом она была с Украины.
— Ты как? — зная мои хвори, спросил Алексей Иванович.
Мне пришлось долго бы объяснить, и всё равно никто бы ничего не понял, потому я просто кивнул.
— Пол-литра сухого красного вина, только какого-нибудь именно вашего, местного вина.
— О! У нас есть отличное домашнее вино.
— И сыра! — подал-таки я голос.
— Я принесу вам фету! — торжественно объявила пеструшка.
— Несите.
Когда она ушла, Алексей Иванович спросил:
— А что такое фета?
— Какая разница? — вопросом на вопрос ответил я.
Вино и фету[20] нам принёс сухонький невзрачного вида, но с очень добрым и улыбчивым лицом этакий состарившийся петушок. Ещё он принёс большие папки с меню, в котором мы ничего не понимали, как и в его иноземном лопотании. Пришлось звать пеструшку, и скоро на столе появились салаты, мясо с обилием гарнира и подогретый слегка хрустящий хлеб.
Где-то в середине трапезы снова появились Саньки… Впрочем, это было уже неважно… В гостинице прочитали вечернее правило, затем не могли остановиться и стали читать благодарственные молитвы, потом — просительные. Спать не хотелось.
Кто-то из нас заглянул в шкаф и там обнаружил тёплые одеяла. Укутавшись, всё-таки легли и тут же уснули.
Самое яркое впечатление утра — свисающие над балконом гранаты. 5 ноября, в Москве — мороз, а тут… Вот полицейский участок напоминал обычное районное почтовое отделение: сотрудники огорожены деревянными барьерами со стёклышками, на стенах — такие же плакаты, только на греческом.
Вдоль барьеров тянулась очередь. Просовывали паспорт, делали шажок — паспорт возвращался, шажок дальше — протягиваешь двадцать евро, ещё продвижение — получаешь жёлтый листок формата А5: это и есть пропуск на Афон — диамонитирион.
Только протянул паспорт, появились Саньки.
— Это с нами, — пояснил я, пропуская Саньков вперёд, и на всякий случай добавил: — Мы занимали.
Не знаю, доходчиво ли объяснил, но никто не возмущался.
Алексей Иванович, видимо, до конца сомневался, что всё получится, и когда задержался у последнего окошечка, засвидетельствовал:
— Ортодокс!
Человек в форме покосился на Алексея Ивановича, но заветный документ выдал.
Буднично всё получилось. Даже несколько обидно стало, хотелось хоть мало-мальской торжественности, что ли, напутственных слов хотя бы.
Мы с женой так расписывались. Зашли, подписали бумаги, получили свидетельство, вышли. Постояли на выходе, словно не веря, что вот мы уже муж и жена, а пять минут назад как бы ими и не были. Ничего не менялось в окружающем мире. Гром не грянул. Мужики не крестились. И мы отправились каждый по своим делам: жена кормить новорождённого, а я, обретя повод, за пивом.
Мы занесли вещи к Яне, заказали яичницу и отправились к кассам. У закрытого окошечка толпился народ — человек тридцать, половина монахов и священников. Русские батюшки выделялись статностью, благородной сединой и старанием держаться чуть в стороне.
Мы повернулись к морю и сразу узнали наш корабль — большой трёхпалубный морской паром, по борту которого ясно читалось: «Святой Пантелеймон». Надпись была, конечно, на греческом, но сразу бодрее забилось сердце — мы и должны первым делом попасть в Пантелеймонов монастырь, можно подумать, специально за нами из монастыря послали. Паром, слегка покачиваясь на волнах, казался большим белым айсбергом, прибившимся к маленькому городку.
Мы подошли ближе и заглянули внутрь пока пустого чрева, по которому, громко переговариваясь, прохаживались несколько человек. Мы с уважением смотрели на них.
Неужели через час мы поплывём на этом чуде? Я невольно пощупал сложенный в кармане диамонитирион.
Да, оставался всего час. Мы повернули к кассам и, сходя с пирса, увидели маленькую, чуть больше роста человека, часовенку. Зайти можно было только одному. Но как уютно было внутри! Перед большой иконой Николая Чудотворца горела свеча.
Как Господь всё разумно расставляет на нашем пути! Почему, почему мы не замечаем Его знаков? Почему мы не можем видеть мир таким, каким устроил его Бог?
Ведь мир не меняется. Ну, пересел человек с кибитки на поезд, ну, пишет не гусиным пером, а на компьютере, но что изменилось в самом человеке? Разве он стал по-другому переживать любовь? Разлуку? Смерть? Да, человек старается мир заполнить собой, думая заглушить, вытеснить, заслонить всеми этими новыми предметами Бога. Но Божий-то мир неизменен! Вот в чём штука. А прогресс — да, он всё усложняет… А как хочется простоты… Чтобы око было просто…
Мы вернулись к кассам, как раз когда подле началось шевеление. Алексей Иванович сопротивлялся, но я убедил его, что это единственная возможность разменять его сто евро. Он попытался всучить сотку мне, но я отказался брать чужие деньги и, отойдя к батюшкам, занял выжидательную позицию.
