Темные изумрудные волны

работал день и ночь. Весь дом – вместе с первоначальными затратами на покупку участка с исходной постройкой на нём – обошёлся в десять тысяч долларов.

– Десять тысячи!? – удивлённо воскликнул Андрей.

– Такие были цены. Они и сейчас не сильно выросли. Дом на берегу – конечно, не такой, как этот – можно купить за три-четыре тысячи. Некоторые москвичи приезжают на отдых и, походя, покупают – чтоб было.

Андрей посмотрел на Катю. Её взгляд, полный затаённого огня, был устремлён куда-то вдаль. Он предложил выпить за именинницу, за

– … свою радость, обольстительный цветок…

Тинатин сказала, что как-то неуютно здесь в саду. Будто горные духи, спустившись с вершин, притаившись, шепчутся о чем-то среди деревьев, и чьи-то зелёные зрачки вспыхивают в глубине оврагов.

Две пары вернулись в дом.

Там, в уютном дворике, освещенном мягкими огнями кованых светильников, Иорам вместе с Ниной Алексеевной поджидали их. Одинокая русалка, сидя у водопада, напрасно улыбалась гостям, не замечавшим её.

Всё еще думая о том, что её порывы не были оценены по достоинству, Тинатин вспомнила маджаму царя-поэта Теймураза, посвященную золоту и саману.

О маджама моя! Как заря, филигранна!
День – труба возвещает, ночь – удар барабана.
Слышу спора начало: «В жизни, полной обмана,
Разве золото ярче жалкой горсти самана?»

Но металл драгоценный отвечает надменно:
«Ты мгновенен, как ветер, – я блещу неизменно!
Отражение солнца и луны я замена.
Что без золота люди? Волн изменчивых пена!»

Но саман улыбнулся: «Пребываешь в истоме,
А не знаешь, что солнце веселее в соломе.
Ты блестишь, но не греешь, хоть желанно ты в доме.
Конь тебя не оценит, как и всадник в шеломе».

«Ты – ничто! Я – всесильное золото! Ядом
Как слова ни наполни, я ближе нарядам,
Я обласкано пылкой красавицы взглядом,
Рай украсив навек, я прославлено адом».

Тинатин замолкла, не отводя взгляда от светильника, словно в нем вспыхивали огни ада, повторяющие блеск коварного металла. Андрей чувствовал, как учащенно билось сердце, будто от этих огней шёл удар и раскаленные угли, падая на землю, звенели, как золотые монеты. Приподнявшись на стуле, Тинатин продолжила чтение:

«Ты всесильно в коварстве! Ты горя подруга!
Порождение зла и источник недуга!
Где звенишь – там угар. Небольшая заслуга!
Я ж, саман, принесу себя в жертву для друга».

«Ты – где голод и кровь! – молвит золото твердо. —
Где сражения жар! Где бесчинствуют орды!
Я же там, где цари правят царствами гордо!
Пред короною – раб, потупляешь свой взор ты!»

Но смеется саман: «Ты услада тирана!
Я ж питаю коня день и ночь беспрестанно, —
Без меня упадёт, задымится лишь рана,
И возьмет тебя враг, как трофей урагана».

Оскорбленный металл, преисполненный злобой,
Так воскликнул: «Чем кичишься? Конской утробой?
Я возвышенных чувств вечно вестник особый,
Без меня свод небесный украсить попробуй!»

А саман продолжает: «Томиться в плену ты
Будешь, узник холодный, в железо обутый, —
Ведь палач, стерегущий века и минуты,
Обовьет тебя цепью. Попробуй – распутай»

Вновь замолкла Тинатин, полуприкрыв глаза и, казалось, забыв обо всём. Андрей задумался. На картине, подсказанной его воображением, простиралось огромное поле, на котором зрели колосья, вот-вот готовые превратиться в саман. И алтарь бытия, лишённый золота, устрашал мертвенно-серым блеском.

Вскинув руку, сверкнувшую золотыми перстнями, она поправила волосы и продолжила:

«Не рубинов огонь – это золото рдеет.
Ты уже проиграл, спор излишний затеяв!
Без меня человеческий род поредеет.
Я – алтарь бытия! Не страшусь я злодеев».

Но хохочет саман: «Породнилось ты с чванством!
Я же витязю в битве клянусь постоянством.
Накормлю скакуна, – и, взлетев над пространством,
Тебя вызволит витязь, покончив с тиранством.

На коней тебя взвалят, как груду металла,
И домой повезут, в храм извечный Ваала…» —
«Лжец! – воскликнуло золото. – Бойся опалы!
Был бы ты не саман, я б тебя разметало!»

О маджама моя! Ты для витязя – шпора!
А ретивый Пегас для поэта – опора.
Часто нужен саман, как и меч, для отпора,
Часто золото – дым нерешенного спора.

Помолчав, Анзор сказал, что предки наши всегда покоряли созвучием слов. Они умели воевать, и умели хорошо повеселиться. Иорам, не устававший наполнять бокалы себе и гостям, твердил, что давно не бывало таких веселых дней, как сегодняшний. И даже бог со свитой, бросив скучное небо, расположился среди чертей в парчовых ризах.

– … мы-то с вами собрались по делу, а для них, как для некоторых глупых людей, скука – лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой: «Почему опять пасёшь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя засосала тина? Почему недоволен вон тем лугом? Разве там не сочная трава? Или богом не поставлено там дерево с широкой тенью для отдыха пастухов? Или там не протекает прохладный горный ручей?»

Почесал пастух за ухом и такое ответил: «Может, ты и прав, друг, только нет ничего страшнее скуки. Сам знаешь, какой шум подымается, когда тина засасывает овцу. Ты бежишь, за тобой остальные бегут, я вокруг красный бегаю, воплю: „Помогите! Помогите!“ А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на солнце: что сегодня с ним? Как пастух, среди облачков-овец вертится. Овца уже по шею в тине. „Держи! Тяни! Тащи!“ Кровь у нас – как смола – кипит. „Мэ-э-к!“ – вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие! „Мэ-э-к!“ – благодарит овца. И мы смеемся, хлопаем по спине друг друга: „Молодец, Беруа! Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!“ Тут глиняный кувшин с вином, что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит. Чашу каждый подставляет, чурек уже разломан, откуда-то появились сыр, зелень! „Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе… жамиер!“ Смотрю на луну – что сегодня с нею? Как чаша, в вине тонет… Э-э, всем тогда жаль, что время уже стада домой гнать».

… До поздней звезды продолжалось веселье. Выпили столько, что хватило бы на несколько свадеб и похорон. В буйном хороводе кружились разноцветные огни, отражаясь в бассейне, играя радугой в прозрачных струях фонтана. Русалка лукаво улыбалась, провожая взглядом веселящихся.

Громко охая, вспоминая архангела Гавриила и пятихвостного чёрта, тяжело поднималась Нина Алексеевна по ступенькам вслед за мужем. Анзор вёл Тинатин, не понимавшую, где у этой лестницы верх, где низ. Андрей нёс на руках Катю, объяснявшую, что она совсем не пьяная, просто разболелась голова, и она не может подниматься по коварной лестнице, где каблуки сами собой цепляются за ковровую дорожку.

Он бережно положил её на кровать. Когда лёг с ней рядом, она уже спала. Ему не спалось. Ворочаясь с одного бока на другой, он мучился зловещими видениями. Воспоминания сегодняшнего дня, весёлого и шумного, переплетались в его встревоженном мозгу с мрачными, необъяснимыми предчувствиями.

Андрей встал, прошёлся по комнате. Постоял на крохотном балкончике, выходившем на внутренний двор. Андрей прислушался к журчанию искусственного водопада. Блики решетчатого фонаря падали на холодные плиты и зловеще свивались в цепи.

Другое окно этой угловой комнаты выходило в сад. Прохладный ветер раздувал прозрачную белую занавесь.

«С ума сойдёшь с её тревогами!» – подумал Андрей, взглянув на Катю. И лёг в постель.

Успокоившись, он всё равно не мог заснуть. Ночь казалась нескончаемой, назойливой. Подушки были жаркими, рассеивающими дрёму. Так он лежал, прислушиваясь к шорохам. И только под утро задремал.

Шорохи усилились. Глухой рокот доносился с гор. Гул постепенно нарастал. Налетел ураган, горы, река, лес со свистом закружились в дикой пляске.

Внезапно всё утихло. Каменная глушь. Тупик.

Из беловатой мути вынырнул верблюд с длинной, будто дымящейся шеей. Вскоре показался и весь караван. Он двигался к горбатому мосту в торжественно-печальном безмолвии. Не звенели колокольчики, не