ясно. Но мне никак до него не дойти.
Тогда я смеялась, а теперь понимаю, что он прав. До главного вопроса, а тем более до главного ответа ох, как нелегко добраться…
После этого разговора я не раз ловила себя на том, что с подозрением смотрю на облачное небо и гораздо больше, чем раньше, полюбила ясную погоду.
– Ты заметила, что твоя подруга Стефани за последний год здорово поумнела? – спросил Анри.
– Она и раньше была умная, – дипломатично сказала я. – Но, конечно, Митра кого хочешь…
– Знаешь, я, наверное ошибался. Помнишь, когда рассказывал тебе, что человеческие таланты появлялись из-за отсутствия искусственного отбора. А ты еще сказала, что среди больных дураков столько же, сколько среди здоровых… Так вот, ты была права, а я – нет. Сейчас я думаю, что люди приобретали некие утраченные ныне качества (сейчас мне не хотелось бы вешать на них ярлыки) в борьбе друг за друга.
– Ты говоришь о ревности? – идея Анри показалась мне более чем спорной.
– Нет, конечно, нет. Я говорю о том, как Стефани борется за Митру. И Марсель, который из-за него уже прочитал тысячу книг и извел несколько десятков кроликов, и я постоянно думаю о том, чем бы еще «накормить» его мозги. И все мы меняемся… А ты борешься за меня, против моих галлюцинаций. Ты ведь считаешь ИХ галлюцинациями, правда?
– Я не знаю…
Сейчас осень, но между нами, как всегда, лежит хрусткая и прозрачная апрельская недоговоренность. Наверное, что-то подобное есть в любых отношениях, потому что одному человеку не дано до конца понять другого. И в этой тусклой банальности спрятана львиная доля счастья и не меньшая доля боли людских соприкосновений.
Иногда возникает иллюзия, что вот еще чуть-чуть и удастся прорваться через этот прозрачный, но искажающий все пропорции ледок, и кровавые порезы на душе и ладонях (своих и чужих) кажутся совсем невеликой платой за это обещание живого тепла.
Изгнание из рая, если оно в действительности состоялось, больше подарило людям, чем отняло у них – ты никогда не задумывался об этом? Бог умер в тот именно миг, когда изгнал Адама и Еву, потому что он больше не был им нужен. Они получили от него в наследство поистине неоценимый дар – дар творения, и тут же использовали его, зачав детей и напридумывав себе подходящих богов, накрепко укоренившись в том мире, куда их забросила судьба, которой нет никакого дела до чьей-либо воли, даже если это воля бога. Христианский бог слишком человечен, чтобы быть истинным богом – вот истинное богохульство, не правда ли?
Человеческое несовершенство позволяет творить чудеса. Природа совершенна и потому в чудесах не нуждается. Ты ощущал это утром в лесу, когда опавшие листья покрыты узором изморози, а в воздухе как будто комариным звоном висит тонкий запах изнанки отшумевшего лета? В хрупкой настороженности муравья, в высокомерном молчании старых елей, в пушистой беззащитности весенней пролески?
Подлинная красота природы в том, что она не нуждается в оправданиях разума. Бесценный дар любого человека – творить чудеса. Бессильные фарисеи всегда пытались отдать его на откуп лишь избранным, но Жизнь всегда смеялась над их жалкими потугами. Единственное истинное причастие – это желание и смелость творить. Человек творит любовью. Любовь, пусть на короткое время, дает людям способность воплощения идеала. Любовь может творить, начиная с любого места и используя практически любой подручный материал – вот истинное чудо.
Когда я в твоих объятиях, ты мой бог, мой король, мое солнышко. Мы делим сопричасность тайне. А что еще стоит делить? Постель, платяной шкаф, кастрюлю с супом? Все это имеет смысл, лишь освещенное лучами чуда. Солнце должно что-то освещать. Но без солнца мир мертв. Сколько людей живут в мертвом мире лишь потому, что у них не хватает смелости. Они не могут поверить в свою способность творить чудеса и поэтому верят во что угодно. В чью-то (или свою) избранность, в собственное несовершенство, в грехи и даже в чью-то способность искупить их за них. Вот как далеко простирается их страх. Они боятся открыть себя миру, должно быть, опасаясь, что наружу вырвется нечто, не слишком приятное для созерцания. Так оно, видимо, и есть, а что еще может созреть в душной темнице, без доступа света и свежего воздуха? Отважный Фрейд показал миру, что скопилось в его собственной душе за многие века европейского христианства. В качестве компенсации он убедил современников, что в их душах существует тот же самый паноптикум. Современники прослезились, поверили и – вот чудо, точнее, античудо – решили, что так и должно быть, что это – норма, и даже завели специальных лицедеев-психоаналитиков, которые за деньги убеждают людей, что вот так именно и выглядит изнанка нормальной человеческой души, и надо принять это и смириться с этим также, как христианин смиряется с тем, что он есть червь, и счастье его и сама жизнь в руце божьей, а взамен все они получают временное избавление от страха и ответственности перед Жизнью, которая, по-видимому, и есть бог, и Любовью, которая есть часть Жизни, посланная людям для освоения. И нет им судьи.
И нет смысла искать на земле уголок или учение, в котором царит что-либо иное. Искать его можно лишь внутри себя, и это издавна постигли мудрецы от буддизма, но столь тяжким было это знание, что они опять-таки оставили его избранным, тем, кого сочли наиболее сильными, и освободили от него всех остальных, а избранных освободили от всех прочих человеческих обязанностей, обессмыслив тем самым все величие своей находки.
Легенды всех народов говорят о том, что издавна, наряду с человеческим, существовал другой, волшебный мир. Потом волшебный мир умер. Его гибель совпала с тем мигом истории человечества, когда люди окончательно отделили от себя возможность творить бескорыстные чудеса. Чудеса просто так. Когда это стало неприличным также, как появление в обществе без одежды.
Волшебный мир не умер. Он никогда и не существовал отдельно от людей. Отделились лишь воспоминания о нем – таково было требование времени, так своеобразно понимали целомудрие души последующие учения, завладевшие вниманием человечества. Все чудеса люди совершали сами. Но забыли об этом, как щадяще исчезают воспоминания о слишком острой боли или слишком большом счастье. Люди забыли, чтобы можно было жить дальше. Но волшебный мир живет в каждом из нас. И если его позвать, он отзовется.
И каждый человек, который любил или любит, знает об этом.
Я сформулировала вопрос и отправила его в информационную сеть:
Что делали люди прошлого (до внедрения в практику индекса Мишина-Берга), если они чувствовали себя ни на что негодными и никому не нужными неудачниками?
Довольно быстро пришел ответ:
Исходя из имеющихся возможностей, пытались выйти из данного состояния.
Восхитительно.
Еще одна осень. Капли воды висят на голых ветках вместе с ягодами шиповника. Красноватые ветви кустов усыпаны белыми шариками, которые так здорово лопаются, если раздавить их каблуком на асфальте или хлопнуть об чей-нибудь лоб. Короткоухий бурый кролик под кустом грызет кочерыжку. Старый Гэджик давно приручает их, но летом они игнорируют его попытки и никогда не приходят на территорию станции. Кролики живут под корнями деревьев на берегу озера и по вечерам смешно сидят столбиками у входа в свои норки.
Стефани сидит на качающейся скамейке под пластиковой крышей и читает книгу. Лицо по самые глаза скрыто дутым воротником куртки, в пушистых волосах цвета зимнего шиповника блестят те же капли, что на кустах, только помельче. Никогда до этого я не видела книги в руках Стефани.
– Почему ты здесь? – спрашиваю я.
– Я люблю осень, – отвечает Стефани. – И еще весну, лето и зиму, – серьезно добавляет она, словно опасаясь кого-то обидеть. – Но осень мобилизующе действует на мозги. Летом слишком жарко, зимой холодно и хочется сделать из одеяла берлогу и сосать лапу. А весной надо бегать между деревьями, пить березовый сок и думать о любви. Осень – естественное время для размышлений.
– Здорово, – соглашаюсь я и вспоминаю слова Анри о том, что Стефани изменилась. – Я хочу, чтобы ты выслушала меня и дала совет.
