нафиг. Евроремонт предъявляет другие требования: на морду – подтяжку, тапочки новые купить, да не в метрошном ларьке… А с неидеальной душой что делать будем? Нормальный человек на рекламную картинку никак не тянет. И вот: какой-то дурацкий интерьер начинает претендовать на то, что он – фигура, а ты при нем – фон. Можешь ты, Ленка, такое перетерпеть?
– Никак не могу! – торжествующе хихикнула Ленка. – И Васька не может.
– И правильно, – энергично поддакнула я.
– Ага, а ты, значит, живешь в своей занюханной коммуналке, никаких ремонтов и подтяжек не делаешь, и без всяких затрат чувствуешь себя та-акой фигурой?…
– Точно!
– А как же стремление к совершенству?
– История показывает, что можно по-разному к нему стремиться…
– Не заговаривай мне зубы.
– Хорошо. Я – тупиковый путь эволюции. А евроремонт – на магистрали цивилизации. Передавай привет крокодильчику.
Вадим вел себя так, как будто молодой жены Алины у него не было и в помине. При этом носил, не снимая, обручальное кольцо. Наверное, я слишком старомодна, но иногда мне хотелось его об этом спросить. В последний момент я останавливала себя, не желая множить неловкости. Лицемерие – одна из обычных приспособительных реакций. А я – обычная женщина: подозреваю мужчину в убийстве, а сама думаю про его донжуанское легкомыслие. Ощущать себя обычной женщиной было приятно, но задержаться надолго в этом состоянии у меня не получалось.
В ранней юности романы происходят стремительно и вязко одновременно, и непременно сопровождаются нелепыми обвинениями, немотивированными обидами, неуклюжими примирениями и прочими проявлениями еще несбалансированных жизнью страстей. Именно поэтому, описанные честно, они в литературе просто скучны, а описанные гениально дают Шекспира, у которого все молодые влюбленные люди в лучшем случае безумны, а в худшем – откровенно слабоумны.
Романы не молодых, но молодящихся людей всегда выглядят пошловато и годятся только для колонок из жизни шоу-бизнеса.
Романы людей немолодых и не молодящихся тоже имеют свои странности. Единственная общая черта и тех, и других, и третьих – говорится много ненужных слов и почти не произносятся слова, единственно нужные. Во всех случаях причина одна – неуверенность в себе и страх открыться.
Короче – все хорошо вовремя.
Поймав себя на подобных размышлениях, я нехорошо удивилась: разве у нас с Вадимом – роман? Как это вообще может рассматриваться в сложившихся обстоятельствах?
Я очередной раз попыталась убедить себя, что жизнь устроена в противовес законам формальной логики, и, как и всегда, потерпела неудачу. Те, кому подобные фокусы удаются, наверняка живут гораздо веселее и разнообразнее, чем я. Но все-таки я не хотела бы с ними поменяться. Привычка – великое дело.
Вадим на меня смотрел. Разумеется, не в упор – как можно-с! – смотрел тогда, когда полагал, что я этого не замечаю. Или, точнее, имею возможность сделать вид, что не заметила. Так, как он смотрел на меня, смотрят на красоту природы. Паустовский, Пришвин, Красный яр, Бежин луг, осенний метеорный дождь над скошенными полями, подернутые сизой дымкой лесные дали.
Я прожила свою жизнь без мужских взглядов. Ни на улице, ни в метро никто мне не подмигивал, никто не заигрывал, никто не смотрел вслед. Ни в юности, ни когда была молодой. Всегда и везде, где я оказывалась, смотрели не на меня.
Позже ко мне не подходили даже иеговисты и адвентисты седьмого дня.
И это при том, что у меня совершенно обычная внешность, высокий рост и пышные волосы – то есть, статистически и теоретически, особи мужского пола должны были хотя бы иногда обращать на меня внимание. Видимо, какой-то дефект, не имеющий отношения к внешности, расположен где-то в глубине моей личности, и вместе с тем очевиден для окружающих.
До сих пор удивляюсь, как, хотя бы и ненадолго, разглядел меня Олег.
Светка объясняет все это просто: «Какой смысл заигрывать с холодильником? Ведь он – всего лишь шкаф для хранения продуктов. В твоем случае – хранения информации. Согласись, что за информацией к тебе обращались многие. Даже на улицах.»
Светка права и ее правота мне слегка льстит. Приезжие с «культурными» интересами всегда выделяли меня из толпы и обращались с вопросами, как им пройти или проехать на Мойку, в Эрмитаж, к музею Ахматовой и т.д. Иногда я чего-то не знала, очень стеснялась своей необразованности и даже, помню, просматривала по этому поводу книжицу «Тысяча вопросов и ответов о Ленинграде». Про почту (телеграф, мосты, телефон) меня тоже часто спрашивали и спрашивают.
Любаша, законодатель хорошего вкуса в нашей компании, говорит, что я всегда очень странно одевалась. На вопрос, в чем странность, она отвечала приблизительно так: «Ты как будто бы одеваешься по утрам не проснувшись, наощупь, берешь первые попавшиеся вещи в любом сочетании и выходишь из дома, не взглянув на себя в зеркало. Все твои вещи приглушенных тонов и покроев, поэтому они почти идеально сочетаются между собой и идеально ретушируют и твою личность, и твою фигуру. Причем тебе совершенно все равно, идешь ли ты выносить мусорное ведро или собираешься в театр. Стратегия и тактика выбора остается одной и той же… У женщины же, на которую смотрят, всегда что-нибудь сознательно подчеркнуто…»
«Ага, как у Любочки. Все сразу,» – лениво думала я. Любашина правота меня слегка раздражает. В качестве возражения я даже сообщила ей, что регулярно, по крайней мере, раз в день гляжу в зеркало, и подвела под эту привычку рациональную базу:
– Еще Гиппократ говорил, что даже мудрецу полезно смотреться в зеркало. Если лицо его окажется безобразным, пусть он не добавляет к этому безобразию еще своих отвратительных поступков. Если же лицо окажется красивым, пусть не оскверняет красоты неблаговидными действиями и поступками.
– Замечательно, – похвалила Любаша. – Боюсь тебя разочаровать, но абсолютное большинство людей смотрятся в зеркало вовсе не по упомянутой тобой причине.
«Смотрины» Вадима казались мне странными. На красивый пейзаж я не тянула даже в юности. Что же он во мне видит теперь?
После концерта в Филармонии мы зашли ко мне «выпить кофе». Уже почти привычно. Я поймала себя на том, что эта привычка мне нравится и действительно как-то растушевывает четкие до тошноты границы моей жизни.
Я отперла комнату и замешкалась в коридоре, соображая, как объяснить Вадиму (он всегда галантно помогал мне раздеться), почему я не вешаю пальто на вешалку у входа, а тащу его с собой в комнату. Под вешалкой Кривцовых я заметила что-то необычно яркое. Сначала мне показалось, что Зоя купила детям новые пушистые тапки со звериными мордами. Я наклонилась, чтобы разглядеть обновку поближе. Каково же было мое удивление, когда рыже-белый тапок попытался от меня удрать! Спустя мгновение я поняла, что кто-то случайно выпустил в коридор морских свинок.
– Будем ловить? – спросил подошедший Вадим.
– Конечно! – ответила я. – Квартира огромная. Черт их знает, куда они заползут. Передохнут где-нибудь, потом вонять будут…
Вадим кивнул и мы дружно принялись шарить под вешалками. Минут через пять отыскали и отловили троих. Неуловимой, конечно, осталась свободолюбивая Флопси. Когда я вернулась к себе в комнату, нагруженная морскими свинками, то поняла, что никаких случайностей не было и в помине. Я имела дело с разветвленной, тщательно спланированной интригой. За истекшие пять-семь минут обстановка в моей комнате кардинальным образом изменилась и приобрела совершенно неожиданные черты, которые довольно точно выражаются словосочетанием «незамысловатая радость жизни». На моем столе материализовалась старинная фросина тарелка размером с крышку десятилитрового ведра, полная аппетитных, смазанных маслом пирожков. Еще один пирог – по-видимому, фруктовый, лежал на моей собственной квадратной селедочнице и был прикрыт кружевной салфеткой, на которой уже проступали фиолетовые пятна. В довершение эстетически-своднического замысла соседей на этажерке стояла Зоина ваза с ядовито-красным цветком герани (отломан из горшка в комнате Натальи), а на столе – бутылка
