уже челюсти крокодила раскалывают орехи, одаряя ядрами гостей дома Кастельнуово. Дверь, соединявшую гостиную со столовой, днем и ночью сторожил Цезарио, пес с лохматой шерстью и оскаленными клыками, набитый сушеными морскими водорослями и глядевший на мир черными пуговицами вместо глаз.
В столовой стоял огромный стол красного дерева, на толстые ноги которого были надеты войлочные «носки». Золотыми буквами на стене столовой сияла надпись: 'Кто взойдет на гору Господню и кто станет на святом месте Его?' Ответ на этот вопрос был девизом семьи Кастельнуово, и на противоположной стене, вокруг семейного герба — голубого оленя, несущего на рогах два 'щита Давидова', — было написано: 'Неповинные руки и чистое сердце'.
Из столовой стеклянная дверь вела в маленькую комнату, называвшуюся «курительной», одну стену которой занимала огромная картина: портрет женщины в роскошном батистовом платье; шелковая шаль закрывала большую часть ее лица, оставляя открытыми прекрасные черные глаза; белой рукой она подавала золотую монету нищему. Монета на картине так блестела, что маленькие огненные искорки разбегались от нее во все стороны. В углу картины примостился нищий в белой чистой накидке, белобородый, глаза закрыты, лицо излучает сияние. Под картиной, на дощечке из меди, было выгравировано простое объяснение всего происходящего: 'Цдака'.[20]
Немало удивительных вещей было в этом доме. Например, Луиза, няня-армянка, приставленная к Альдо. Этой смуглой, очень вежливой девушке было лет шестнадцать-семнадцать, поверх ее голубого платья всегда был надет белый передник, и платье, и передник выглядели так, будто только что, сию минуту, их отгладили. Она разговаривала с Альдо по-итальянски и немедленно исполняла любые его приказы. И со мной она вела себя с превеликой учтивостью; обращаясь ко мне, она называла меня 'молодой господин', иврит в ее устах звучал странно, словно, говоря на этом языке, она мечтала о чем-то, и иногда мне казалось, что я и в самом деле молодой господин. А вдруг она дочь той женщины, чей портрет украшал стену курительной комнаты? А если это не так — то как объяснить их поразительное сходство? И вообще «Цдака» — это название картины? Или имя той женщины, что на портрете? А быть может, так звали художницу, нарисовавшую картину? Еще когда мы учились во втором классе, была у нас учительница, которую звали Маргалит, а фамилия у неё была Цдака. Эта учительница решила, что Альдо следует называть еврейским именем Эльдад. Но, скажите, кто станет называть именем Эльдад мальчика, у которого в доме есть специальная курительная комната? (У нас в доме, в нашей двухкомнатной квартире с кухней и маленьким коридорчиком, были столы из простого дерева с плетеными стульями. Весной у нас расцветали анемоны и веточки миндаля в баночках из-под простокваши, а летом и осенью — ветки мирта в тех же баночках. На картине, висевшей в большой комнате, был изображен халуц [21] с мотыгой на плече, почему-то лицо его было нарисовано на фоне кипарисовой аллеи.)
Миновав курительную комнату, мы вышли через узкую низкую дверь, и, спустившись на пять ступенек, попали в то крыло дома, где находилась комната Альдо. Из окна его комнаты виднелось множество красных черепичных крыш, просматривался квартал Меа-Шеарим, а дальше, на восток, возвышались горы и на их фоне — колокольни христианских церквей.
— Сейчас, — сказал Альдо таким голосом, словно собирался совершить чудо, — ну, гляди.
С этими словами он наклонился и извлек из разукрашенного ящика разборное железнодорожное полотно с рельсами, маленькие станции, стрелочника, направляющего движение поездов, — он был сделан из металла. А затем появились изумительные голубые паровозы и несметное число красных вагонов. Мы уселись на полу и приступили к сборке: сначала собрали рельсы, установили семафоры и окружающий железную дорогу ландшафт (он тоже был сделан из металла и раскрашен во все цвета радуги: горы и мосты, туннели и озера, и даже нарисованные крошечные коровки паслись на склонах гор по обеим сторонам петляющей железнодорожной линии).
Наконец Альдо подсоединил электричество, и в одно мгновение весь этот волшебный мир, раскинувшийся на полу, ожил, задышал: раздались свистки паровозов, застучали колеса на стыках рельсов, шлагбаумы поднимались и опускались, мелькали сигнальные огни, рельсы сходились на стрелках и расходились в разные стороны, пассажирские и грузовые составы, приветствуя друг друга сиренами, мчались навстречу по параллельным линиям. Чудо из чудес, просто сказка!
— Это, — небрежно сказал Альдо, — я получил от своего 'сандака', [22] маэстро Энрико, который нынче вице-король Венесуэлы.
Я замер в почтительном молчании. А про себя произнес: 'Господи Боже, Царь Вселенной!'
— Мне, — прибавил Альдо равнодушно, — это все уже поднадоело. Да и нет у меня желания тратить на игрушки время, которое можно посвятить игре на скрипке. Так что ты можешь получить все это, если, конечно, захочешь.
'Аллилуйя, Аллилуйя!' — ликовала моя душа. Но я продолжал молчать.
— Не просто так получить, а, понятное дело, в обмен, — уточнил Альдо. — В обмен на твой велосипед. Согласен?
'Ага, — подумал я, — вот оно что!' Но вслух я произнес:
— Порядок. Почему бы и нет.
— Ясно, — торопливо продолжал Альдо, — всего ты не получишь. Но в обмен на велосипед тебе достанется один полный комплект: паровоз, пять вагонов и три метра железнодорожных рельсов — полный замкнутый круг.
Ведь, в конце концов, твой велосипед без рамы. А теперь я пойду и возьму у отца в ящике бланк договора, и, если ты не передумал — ведь это твое право, — мы подпишем договор и пожмем друг другу руки. Ты тут пока выбери себе паровоз, вагоны, рельсы. Большие паровозы не бери. Я мигом вернусь. Пока.
Но ничего этого я уже не слышал. Я слышал только ликующий, бушевавший в груди напев: 'Гей-гей- гей, бо-о-тинки!' (В те дни была у нас в обиходе такая песенка, мы пели ее в самые сумасшедшие минуты.)
Через десять минут после подписания договора я вылетел из дома Кастельнуово со скоростью паровоза, прорывающегося сквозь туннель. Я мчался по улице Цфания, неся на вытянутых перед собой руках хорошо упакованную обувную коробку, обернутую тонкой подарочной бумагой и перевязанную голубыми ленточками.
Если судить по надвигавшимся сумеркам и прохладе, то оставалось примерно полчаса до темноты и до ужина. У нас на заднем дворе, среди естественного ландшафта, я соберу железнодорожное полотно, прокопаю извилистое русло, заполню его водой, и состав будет пересекать эту реку по мосту. Я возведу горы, углублю низины. Под корнями нашей смоковницы я проложу туннель, и оттуда протянется новое железнодорожное полотно — по диким зарослям до самой пустыни Сахары и дальше — к верховьям реки Замбези, к земле Убанги-Шари, через саванну и непроходимые леса, куда еще не ступала нога белого человека.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. 'КОШЕЛЕК ИЛИ ЖИЗНЬ'
Да, время, если судить по надвигающейся темноте и прохладе, приближалось к ночи и к ужину. На углу улицы Иона я задержался на секунду, чтобы прочесть на стене новый лозунг, написанный жирными черными буквами. Еще позавчера утром никакой надписи не было, и вот вдруг — лозунг против англичан и против Давида Бен-Гуриона. Написано якобы в рифму, но с жуткой грамматической ошибкой:
'Долой 'Белую Книгу'![23]
А Бен-Гуриона — в атставку![24]'
