нет, не ринулся, а, расправив незримые крылья, взмыл в воздух, как взлетает пламя костра, описав в полете три-четыре дуги; быть может, так проявлял он бурную ярость, по-волчьи оскалив челюсти, и в разверзшейся черно-красной пасти я мельком приметил его острые клыки. Выполнив свою миссию, Шмарьяху вернулся на место, положил ветку у ног хозяина и снова распластался на земле в немой рабской покорности, будто хотел объявить, что награды он не заслуживает да и ничего не просит, он лишь исполнил свой долг, как нечто само собой разумеющееся, а уж два-три ласковых прикосновения — это ведь совсем немного, не правда ли?..
— Вот так! — произнес Гоэль.
А пес поднял голову и взглянул на Гоэля снизу вверх с выражением безмерной любви, словно хотел спросить: 'Я хороший?'
— Да, — сказал Гоэль, — ты — хорошая собака. А сейчас ты меняешь квартиру, и если он не будет хорошо ухаживать за Шмарьяху, — тут Гоэль неожиданно повернулся в мою сторону, — если он не будет холить и лелеять Шмарьяху — я убью его на месте, я убью этого Сумхи!
Последние слова Гоэль произнес угрожающим шепотом, приблизив свое лицо к моему.
— Я? — переспросил я, еще не веря собственным ушам.
— Он, — ответил Гоэль. — Он теперь получает Шмарьяху. И я знаю, что он не шпионит в пользу англичан.
Этот пес был еще щенком, хоть и не самым маленьким и беспомощным. 'Еще как он будет меня слушаться! — подумал я. — У меня он превратится в настоящего волкодава, грозного и жестокого'.
— Книгу 'Собака Баскервилей' он читал когда-нибудь в своей жизни? — спросил Гоэль.
— А как же, — ответил я, — как из пушки, раза три, по крайней мере.
— Отлично. Так пусть знает, что эта собака уже обучена разрывать зубами горло английским полицейским и шпионам, если услышит слова особой команды, а эта команда — имя английского короля, которое я сейчас не стану произносить, чтобы Шмарьяху не растерзал кого-нибудь на месте.
— Понятно, — сказал я.
— И, кроме того, Шмарьяху передает записки, если его посылают. Он еще может идти по следу, если дать ему понюхать носок или что-нибудь из одежды, — добавил Гоэль. И после короткого молчания, будто принятое в результате долгих колебаний решение причиняет ему настоящую боль, пробормотал:
— Ладно. Пусть будет так. Он получит Шмарьяху в подарок. То есть в обмен. Не бесплатно, а в обмен на железную дорогу.
— Но…
— Но если он не согласен, я покажу всему классу любовные стихи, которые он написал Эсти Инбар в черной записной книжке, которую Альдо вытащил из кармана его куртки в роще Тель-Арза.
— Подлые, — процедил я сквозь сцепленные зубы, — подлые, презренные душонки (второму определению я научился у дяди Цемаха).
Гоэль посчитал, что лучше ему не замечать этого, а держаться покладисто.
— Минутку. Пусть он даст мне закончить, прежде чем начнет ругаться. В чем дело? Пусть и другим даст слово сказать. И пусть успокоится: если он согласен обменяться, то в дополнение к Шмарьяху он получит обратно свою черную записную книжку, и еще он будет принят рядовым в группу «Мстители», и еще я с ним помирюсь. А теперь пусть немного подумает и решит, что ему лучше.
В эту минуту меня охватил какой-то сладкий туман, мурашки побежали по спине, я ощутил теплый спазм в горле и радостную дрожь в коленях.
— Постой, постой! — попытался я протестовать, видя, как Гоэль начал связывать друг с другом голубые ленточки, снятые с коробки, в которой была железная дорога, но он уже изготовил из этих ленточек поводок и привязал его к ошейнику Шмарьяху.
— Держи, Сумхи, — обратился ко мне Гоэль во втором лице, будто мы с ним приятели, будто ничего не случилось в праздник Пурим там, в Бухарском квартале, будто я — как все, — держи, да покрепче. Поначалу он, возможно, начнет буйствовать, но через день-два, глядишь, он к тебе привыкнет. А пока стоит подержать его на привязи. Через пару дней он будет исполнять все, что ты ему прикажешь. Только сделай мне одолжение, ухаживай за ним как следует. Завтра в три часа приходи в наше секретное место — на крышу к Тарзану Бамбергеру — и на лестнице скажи Бар-Кохбе: 'Роза долин', и подожди, пока он ответит: 'Лилия Шарона', а тогда ты ему скажешь: 'Река Египетская', — и тебе можно будет пройти. Это — пароли нашей группы «Мстители». Потом ты принесешь присягу, а я отдам тебе черную записную книжку с теми самыми стихами, про которые я уже успел забыть, о чем там пишется. Все! Так смотри, приходи в три! Не забудь! Шмарьяху! Сюда! Теперь ты пойдешь с Сумхи! Все! Держи его, Сумхи, держи покрепче! Пока! — Пока, Гоэль, — ответил я вежливо, словно я был ему, как все, и только сердце в груди билось, как радостная птица: 'У меня есть настоящий волк, молодой волк, и я научу его разрывать горло'.
Мне пришлось силой волочить этого упрямого волчонка, который цеплялся лапами за каждую щель в тротуаре, беспрерывно взвизгивая и скуля, что, конечно, не делало ему чести. Но ничего этого я слышать не хотел, я шел вперед, таща за собой упирающегося пса, и всей своей душой стремился в дикие леса, в непроходимые джунгли, и там, в полной безнадежности, одинокий герой, я стоял, окруженный плотным кольцом людоедов, разукрашенных в цвета войны и потрясавших копьями и дротиками. Голыми руками я разил их справа и слева, но новые и новые полчища с дикими кличами катились на меня из глубины леса, вместо тех, которых я сразил, и вот уже силы мои на исходе, и толпа врагов сжимает кольцо вокруг меня, скаля зубы и издавая победные вопли, и тут я легонько свистнул, и из чащи ринулся на них мой собственный волк, грозный и жестокий, разрывая их поганые глотки своими острыми зубами, так что дикари с криками ужаса бросились в разные стороны, а мой волк улегся у ног, тяжело дыша, глядя на меня снизу вверх с выражением безмерной любви, словно хотел спросить: 'Я хороший?'
— Да-да, ты — хорошая собака, — сказал я.
А про себя подумал: 'Вот оно, счастье. Вот она, жизнь. Вот любовь, вот я'.
А потом наступила тьма, но мы продолжали свой путь в сумраке джунглей к истокам реки Замбези, в глубь земли Убанги-Шари, где никогда не ступала нога белого человека, но куда стремилась моя душа.
ГЛАВА ПЯТАЯ. КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ
На улице уже стемнело, время было позднее. Мне удалось силой дотащить молодого волка, которого я получил у Гоэля Гарманского в обмен на железную дорогу, до угла улиц Малахи — Цфания, где был почтовый ящик. Он был вмурован в стену, выкрашен красной краской, спереди — выпуклое изображение короны, а под короной — инициалы (по-английски) короля Георга. В этот момент псу надоела вся эта история, и он оборвал поводок, который Гоэль соорудил из голубых подарочных ленточек. Может, кто-то свистнул ему издалека, а я не услышал. Шмарьяху легкой трусцой побежал через дорогу, его обвисший хвост, как половая тряпка, болтался между лапами, испуганная морда поникла, он удалялся, не торопясь, всем своим видом показывая, что понимает всю низменность такого поведения, но в свою защиту может только сказать: 'Что делать, дружок, такова жизнь'. И вот он исчез в какой-то подворотне, и тьма поглотила его.
Была ночь.
Наверняка этот скверный пес вернулся к своему настоящему хозяину, а с чем же остался я? В руках лишь несчастный обрывок голубой ленточки, которой Альдо завязал коробку с железной дорогой, а потом Гоэль Гарманский сделал из нее собачий поводок. Я остался без никого и без ничего, один-одинешенек. Вот какова жизнь.
Я зашел во двор синагоги 'Остатки рассеянных' (потому что отсюда можно кратчайшим путем добраться до дома, минуя мясную лавку Бамбергеров). Я не спешил, поскольку больше не было никаких причин для спешки. Наоборот. Я уселся на ящике, вслушался в шорохи и погрузился в размышления.
