облезлому вороту красного пальтишка. И варежка разноцветная поправляет челку. И нога… нога толкает ледышки. Губы, сизые по краям от холода, шевелятся, и видны трещинки на этих губах припухлых, и зубы голубоватые влажно поблескивают…
— …О-ууу!! У-ууу! — завывает близко. — У-ааа-ы-ы…
В мутном свете контрольной лампочки метался вопль, и белые фигуры хотели закрыть его, склонились над этим криком и что-то делают. Но крик все равно продирался.
— У, гады проклятые! Гады, ненавижу! Что вы со мной делаете?! Кто вы такие?!
В мутный свет, стуча каблучками, вошла маленькая, ослепительно белая фигура. В руках поблескивает шприц. Остальные фигуры расступились, и она склонилась над рвущимся наружу воплем.
— А-а! Не дам-мм!..
— Ну вот и все.
Белые фигуры стали отходить. Там, где колыхались они, на койке выгибался дугой молодой парень. Он весь перетянут широкими лентами. Задрав вверх острый, сизовато-бледный подбородок, он мычит, хрустит зубами. И понемногу утихает, опадает на койке.
Натянул одеяло на голову и тут, в темноте, вспомнил. Да, эти три силуэта в мутном тумане, в белом таком тумане… Тогда я сильно сжал автомат и сдавил в прорези прицела эти фигуры, и в это время что-то кольнуло меня… да! Что-то кольнуло, и руки мои, и весь я разом ослаб, и грохот выстрела — даже не грохот, а его ожидание в последний миг, — опрокинул меня, и я растекся по тем серым квадратам с травинками на стыках.
Утром после завтрака в палату стремительно вошла заведующая, а следом заплыл толстый врач в черных очках, с усиками. Они подходили к сидящим на койках, садились и что-то говорили. Медсестра с яркими губами писала в блокнот.
Подошли ко мне.
— Ну, защитник Родины, как дела? — заглянула в глаза заведующая. Кажется, у нее было хорошее настроение. Черные кружочки на лице толстого внимательно смотрели на меня.
— Хорошо, — сказал я.
— А почему глаза грустные? А? Не надо этого, не надо… — она говорила быстро и не выпускала меня из своих глаз. — Есть жалобы? Спишь хорошо? Аппетит?..
— Нет. Да. Да…
Потом она вполголоса говорила с толстым. Медсестра записывала.
— …Я думаю, депрессии, как таковой… А как родители… Галоперидол…
Они отошли от меня.
Я пошел в курилку. Вернулся и узнал, что мне назначили какие-то лекарства, уколы…
У стола возле моей койки росла молчаливая очередь — за лекарствами. Рядом с медсестрой сидел Гриша. Она сыпала в протянутые ладони таблетки, а он из чайника наливал молоко в пластмассовые мензурки.
— А ну покажи рот, — говорила медсестра, когда больной опрокидывал мензурку в рот и собирался уйти. Тот послушно открывал:
— А-а…
В мою ладонь упало пять таблеток. Три большие, белые и две красные, крошечные. Я выпил их, показал рот и пошел в курилку.
Я долго сидел там; курил и старался хоть на несколько секунд удержать в голове обрывки ночного сновидения, чтобы опять увидеть все, как было… Обрывки не стояли на месте, ускользали, перевертывались.
Коротышка просил Гришу сплясать. Гриша плясал. Леша что-то спрашивал у очкастого, тот смотрел в пол.
— А ну обедать, обедать! — заверещала черноглазая голова. — Ты чо эта кушать не ходишь? — заглядывала в лицо мне нянечка. — Вот я скажу врачу-то, скажу. Кушать не будешь — заколют, узнаешь тада…
Проснулся я оттого, что было плохо… Что-то такое сделалось со мной, пока я спал. Поблескивали желтым черные маслянистые квадраты. Слышалось шарканье ног, голоса смутные…
И вдруг я почувствовал, что язык отвердел, уперся в зубы… И тут нижнюю челюсть повело вбок. А через мгновение нестерпимо заломило у правого уха — челюсть свело до отказа… Я схватился за подбородок обеими руками — челюсть встала на место. И тут же ее потащило опять… Лицо и шея натянулись со страшной силой, казалось, сейчас лопнут жилы… Пальцы вдруг тоже отвердели и начали медленно выворачиваться в разные стороны…
Медсестры за столом не было. Я прикрыл глаза от боли, натыкаясь на койки, вышел в коридор. Встал у стены. Кто-то проходил мимо, задевая локтем; кто-то стоял близко — я смутно различал какие-то пятна.
Негнущимися пальцами заскреб в дверь процедурной. Она отворила — и блеснули стекла очков.
— Что такое?
— С-ссудор-ги, — провернул я одеревенелый язык.
— Иди, не морочь мне голову.
Ну сделай же что-нибудь, сделай! Ну неужели это так трудно что-нибудь сделать! Ну хоть что-нибудь… Ну, пожалуйста, что-нибудь… Падла!
— Н-нне ммогу…
Челюсть резко ушла вправо — в голове захрустело… а челюсть все выворачивало… Я вцепился в подбородок.
— Иди ляг, пройдет.
Ее лицо перекосилось, и голос донесся обрывками:
— …Иди… пройдет…
Очутился в палате. Сел на койку и тут же встал, заходил, вцепясь в лицо скрюченными пальцами. Кто-то замаячил в глазах.
— Это от галоперидола… Коротышка.
— Это от галоперидола… Подожди-ка… Опять он.
— На, выпей скорей.
На ладошке белеют три таблетки.
— Выпей, это паркопан. Пройдет все…
Я втиснул таблетки между зубов, проглотил.
— Минут пятнадцать еще потерпи, — говорил коротышка и протягивал сигарету. — Покури…
Мне было не до курева, но — хоть что-нибудь… Сигарета то и дело выпадала из пальцев, я поднимал ее и опять ронял. Коротышка говорил и говорил:
— Ты галоперидол этот не пей, поднеси ко рту — и на пол… незаметно или в карман. Или между пальцев зажми, потом выбросишь. У меня раз так было, язык вывернуло, ниже подбородка торчал…
Наконец что-то разом ослабло во мне, отпустило натянутые до предела мышцы, осталась только ломота в шее.
На другой день я научился не пить галоперидол — бросал сестре под ноги. Незаметно.
Листва за решеткой желтела. Сначала один, потом другой огонек мелькал в зеленой гуще, а потом — вспыхивало… Чернели и светлели квадраты, и с каждым разом горело все больше и больше, и полетели всюду рыжие искры, проступали все отчетливей черные кривые ветви.
Я пришел из курилки и смотрел теперь, как в квадрате темнеет синева… Вечер.
Потом я лежал на койке и слушал, как стихают последние шарканья ног. Остроносая в очках медсестра склонилась над столом.
Гулко стуча, уходят секунды. Я слышу их. Одна… еще… еще… Сейчас, сейчас… Еще немного. Еще немножечко и…
Там, в умывальнике, окно треснуто. В самом углу. Если просунуть руку сквозь решетку, можно достать
