Я взял. В кармане хэбэ оказался коробок с одной спичкой.
— А куда мы? — спросил, глядя через его погон на летящий навстречу серый поток.
— В третий батальон. Там будешь служить… За спиной прапорщика я вошел в трехэтажное из шершавого кирпича здание. Навстречу попались два солдата в бушлатах.
— А замполит туда не придет? — спрашивал один другого.
— Не-е, он на объекты поехал…
Мы поднялись по лестнице, оказались в большом помещении, разделенном надвое стеной с проходом в начале и в конце. И по ту и по эту сторону виднелись койки, табуреты выровнены по нитке, в спальном помещении днем никого не было. Здесь же на полах, покрытых коричневым линолеумом, белели разводы высохшей грязи. Сам линолеум — покрыт дырами. Койки стояли неровно, на одной кто-то спал, укрывшись шинелью, а дальше сидели двое, курили. На нас не обращали внимания.
— НШ[6] у себя? — спросил прапорщик у дневального.
— Да бог его знает, — подумав, ответил тот.
— А ты для чего тут? — привычно как-то спросил прапорщик.
Дневальный смотрел на него насмешливо, руки он держал в карманах.
— Стой тут, — сказал мне прапорщик и пошел наверх.
Я сел на табурет.
Заходили и выходили солдаты. Двое с оттопыренными шинелями пробежали, скрылись за перегородкой. Вскоре оттуда прилетело:
— Валерик! Зема!..
— Чего? — отозвался дневальный.
— Зашли сюда чекиста.
— Сей-час…
Дневальный посмотрел на меня. Подумал — и перевел глаза на лестницу. Кого-то увидел, поманил согнутым пальцем:
— Сю-да-а иди.
Подбежал худой сутулый солдат в очках.
— Иди под третий взвод, — сказал дневальный, и солдат побежал за перегородку. Потом выбежал оттуда, и еще через некоторое время торопливо прошел туда же с чайником.
Все это было, как по телевизору: кто-то проходит, кто-то кричит…
Пришел прапорщик и сказал, что я зачислен во второй взвод.
Вечером казарма наполнилась шумом, топотом, резкими голосами — возвращались со службы караулы.
— Разряжай! — кричал кто-то, и раздавался густой треск — разряжали магазины. — Оружие сдать, на подведение итогов! — Солдаты гурьбой подходили к вешалке, бросали на нее шинели. Кто-то нес целую охапку шинелей… Спиной ко мне — очень близко — остановился один: застегивая ремень, приподняв острые локти. Спина его напрягалась — он кричал кому-то:
— Разрядил? На место поставил?
— Батальон, строиться на ужин! — закричал от поста дневального маленький белоголовый солдат.
— Громче, громче, — говорил ему дневальный. Тот кричал еще и еще, а на площадке возле перегородки стояла одна только шеренга, да еще несколько сидели на табуретках.
Я спросил, где становится второй взвод, встал. Один, другой, третий подходили солдаты, садились напротив на табуретах.
— Равняйсь. Смир-на! — говорил один, с заросшим бровями лбом. Шеренга натянулась, отвердела. Я тоже.
— Сколько? — поднялась рука с вытянутым пальцем.
— Девятнадцать, — отвечали оттуда, куда показывал палец.
— Нефедов!
— Я!
— Головка от… Ко мне!
Из натянутой шеренги выбросило одного к табурету, где сидел бровастый. Я видел только его тонкую шею с ямочкой на затылке.
— Почему спал на посту? — озабоченно спросил бровастый. И, переменив позу, сел вполоборота к стоящему перед ним. — Я тебя спрашиваю, почему спал? Ты что, моей смерти желаешь? Хочешь, чтобы зэк у тебя, дурака, автомат забрал и весь караул расстрелял? А? И меня?
Нога сидящего мелькнула над полом — и стоявший грохнулся подсеченный.
— Батальон, смирна! — ударил крик дневального. Сидящие на табуретах вскочили, заняли место сзади нас.
Замерли все. Надвигался невысокого роста майор: лицо отекшее, сероватого цвета, нос красноватый, глаза выпирают из-под лохматых бровей.
— Здравствуйте, товарищи, — прохрипел он.
— Здра-жла-това-маор! — заметалось по казарме, не умещаясь.
— Рядовой Морев!
— Я-а-а, — послышалось из второй шеренги.
— Выйти из строя.
Вышел и повернулся лицом солдат с легким светлым чубчиком и слегка раскосыми глазами. Лицо у него было обиженным.
— Полюбуйтесь на этого разгильдяя, — захрипел майор. — Пост покинул! Покинул, чтобы зэку вонючему чай принести вот за этот вот сифилисный блокнот!
Майор вскинул руку, затряс ею. Что-то яркое блестело в его руке.
— Автомат в бурьяне спрятал! Сукин вы сын! — гремел майор и с негодованием упирал глаза в солдата. Нос у него пылал. — Под суд пойдете, Морев. Под суд!
Солдат смотрел куда-то поверх голов, кривил губы.
От голоса, бьющего ему в лицо, глаза вздрагивали… И вдруг лицо его стало разъезжаться… Он уронил голову на грудь, послышался быстрый всхлип.
— Завтра я передам дело следователю, — звучал в натянувшейся тишине тяжелый голос. — За связь с осужденными пощады не будет! Встать в строй! Разгильдяй… — Майор метнул взгляд уже в затылок шагнувшего вперед солдата.
Ужин был уже холодным. Перловая каша, точно клейстер, вязла во рту. Хлеб тут был только белый.
Напротив сидел тот самый, со светлым чубчиком. Он сделал из кружки глоток, обернулся и закричал, вздувая на глее жилы:
— Нар-ряд! Наряд, твою мать! Вырос у стола кто-то в сальном хэбэ, без погон и ремня.
— Чаю горячего, бегом!
— Кончился чай, батальон последний ужи… — Не договорил — кружка прошуршала мимо уха.
— Ищи!
Тот побежал к окну раздачи, а вслед ему закувыркался чайник.
— А ты откуда взялся? — остановил на мне резко-серые глаза.
— Перевели. Из пятой роты.
— За что?
— Просто.
— Не свисти, просто не переводят. Я не ответил, потому что он опять обернулся и закричал:
— Нар-ряд!
А кто-то толкнул меня в бок:
— Со стола убирай…
На вечерней поверке все было, как в роте. Только команда к построению прозвучала не без десяти минут десять, а много позже — около половины двенадцатого.
Строй собирался, собирался — и вдруг незаметно начинал рядеть, рассыпаться… Когда читали список
