даже крыш.
В часы вынужденного безделья летчики собирались вместе и начинались бесконечные разговоры. Теперь уже у всех нас появился кое-какой опыт, и мы могли сделать какие-то выводы относительно силы противника, увидеть и оценить боевые качества своих самолетов. Но и здесь решающее слово принадлежало старшим товарищам, у которых за плечами были бои в Испании и Монголии. По их словам выходило, что на наших истребителях стоит недостаточно мощное вооружение.
– В Испании мы увидели, как надо бить фашистов,- говорил командир полка.- Одно плохо – оружие на наших ястребках надо срочно менять. Истребителям необходимо пушечное вооружение.
И он рассказывал, как в боях под Барселоной, отражая налет вражеской авиации, наши летчики с трудом поджигали тяжелые бомбардировщики. Для бомбардировщиков пули из пулеметов были мелки, легковаты.
28 февраля пурга наконец утихла. Мощный артиллерийский шквал потряс укрепления белофиннов. В воздух поднялась авиация.
Низко над землей, почти на бреющем полете, проносились к линии фронта эскадрильи истребителей. Сверху хорошо видны результаты работы нашей артиллерии. Весь, передний край противника буквально перепахан. На девственно-белом снегу чернела развороченная земля, валялись обломки дотов и дзотов, дымились взорванные склады.
С заранее подготовленных позиций двинулись в наступление наши танки. Окрашенные в белый цвет, они почти сливались со снегом. Следом за танками поднялась пехота.
Артиллерия перенесла огонь в глубину обороны противника.
В этот момент со мной произошел крайне неприятный случай.
Совершенно неожиданно я почувствовал, что с моим самолетом творится что-то неладное. Его вдруг дернуло, вскинуло и, несмотря на все мои отчаянные усилия, перевернуло. Земля близко, и без запаса высоты я ни за что не смог бы выправить машину. На раздумье и принятие решения оставались считанные секунды. Вот-вот самолет могло кинуть в штопор, и тогда…
Сильным, заученным еще в школе, рывком я выбросился из кабины и камнем полетел вниз. Вскоре, однако, раскрылся парашют, и меня так дернуло, что заболели ключицы. Но самое прискорбное было то, что от такого резкого рывка с ног моих слетели тяжелые меховые унты и я остался в одних носках. А мороз тогда стоял свыше пятидесяти градусов, и мы даже на лицо надевали предохранительные маски из тоненьких кротовых шкурок.
Озноб в ногах я почувствовал еще в воздухе, когда висел, держась за тугие стропы и с беспокойством посматривая вниз – куда же я приземлюсь? Бело было внизу, пустынно.
Опустился я в глубокий, высушенный морозом сыпучий снег. Тяжелый, раздутый купол парашюта сильно потянуло вбок. Я упал, потянул за стропы. Купол свернулся и лег на снег. Освободиться от парашюта было делом одной минуты. Затем я вынул пистолет и огляделся. Эскадрилья моя ушла вперед, кругом было тихо, белофиннов не видно. Видимо, я находился на нейтральной полосе. Однако стоило мне приподняться, как раздалась короткая автоматная очередь. По снегу рядом со мной как строчку прострочило. С величаво замерших в морозном сиянии деревьев тонкой кисеей посыпался снег. Я снова зарылся и стал высматривать. Как, неужели белофинны? Нет, живым они меня не возьмут!
Война с первых же дней оказалась совсем не такой, какой мы ее себе представляли. Все-таки что ни говори, а в наших ожиданиях фронтовых сражений было очень много мальчишеского. Не помогало и то, что наши старшие товарищи, получившие боевое крещение, кажется, ничего от нас не скрывали. Но нам из их рассказов запоминались лишь героические моменты. Да это и понятно: в свои двадцать лет мы и не могли представлять ее иначе. Только здесь, на фронте, мы ясно увидели, что такое враг. В том, что летчик из боя может не вернуться на свой аэродром – к этому мы были готовы. На то и война. Или ты его, или он тебя. Но вот о плене, о том, что можно попасть в руки врага и что с тобой будет – об этом мы не задумывались. А такой вариант не исключался. И вот однажды мы своими глазами убедились, что несет с собой плен и что такое безграничная жестокость обозленного врага.
Мне вспомнились товарищи по полку Гриценко и Корнюшин. Самолет командира эскадрильи Гриценко был подбит в воздушном бою, и летчик выбросился на парашюте. Приземлился он на вражеской территории. Сверху хорошо видно, как бросились к беспомощному летчику финские лыжники. Но не тут-то было! Кружа над поляной, летчики открыли сильный пулеметный огонь и заставили белофиннов залечь. А самолет лейтенанта Корнюшина пошел на посадку, чтобы подобрать попавшего в беду командира. Смельчак сел, но взлететь не смог. Видимо, помешал рыхлый глубокий снег. С отчаянием кружились летчики над оставшимися у врага товарищами. Что было делать? Горючее на исходе, нужно возвращаться на аэродром. Решили слетать на базу, быстренько заправиться и снова вернуться. Но когда вернулись, было уже поздно. Место, где приземлились летчики, было буквально перепахано. Все говорило о том, что здесь шел жестокий, отчаянный бой.
Мы потом с ужасом рассматривали обезображенные трупы летчиков. Белофинны вырезали на телах наших товарищей пятиконечные звезды, выкололи глаза, отрезали уши. Это было какое-то тупое, животное зверство…
Все виденное так и стояло перед моими глазами, и я со злостью сжимал в руке пистолет. Забыл даже о ногах, хотя лежать в снегу да еще совсем разутому было очень холодно.
«Нет,- думал я, не выпуская тяжелой рукоятки пистолета,- все, что угодно, только не плен. Живым не дамся».
Осторожно осмотревшись, я наметил себе путь и, не поднимаясь из снега, пополз. Автоматные очереди раздавались еще раза два или три, и всякий раз я зарывался в снег. Потом все стихло. Я понял, что меня заметила белофинская «кукушка»- одинокий, притаившийся в засаде автоматчик. Гнаться за мной он не мог, в его возможностях было лишь подкараулить, когда я высунусь. Я уполз, и «кукушка» потеряла меня из виду.
Теперь можно было подняться и оглядеться как следует. Снег доходил до пояса. Где-то позади глухо рокотал бой. Но здесь, на этом участке, стояла удивительная тишина. Далеко ли наши? Я с беспокойством пощупал свои ноги – они уже не чувствовали боли. Неужели обморозил? Да нет, вроде не похоже. Тогда скорее к своим! Спасение мое только в быстроте. Сначала я бежал в шлемофоне и толстом теплом комбинезоне. Скоро стало жарко, я задыхался. Тогда я сбросил мешающий мне комбинезон и налегке, в одних носочках, побежал.
Сейчас трудно сказать, сколько мне пришлось бежать. Помню лишь, что бежал я не переставая, бежал из последних сил, бежал и все видел перед собой неуклюжего безногого инвалида. Только бы не отморозить ноги!
Когда становилось совсем уж невмоготу, пот заливал глаза и сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, я садился в снег и хватался за ноги. Сначала мне казалось, что они совсем не чувствуют боли. Я принимался тереть, щипать и – о, радость!- становилось больно. Значит, не все еще потеряно. Вскочив, я снова бежал.
Бежать было трудно: глубокий снег доходил порой едва ли не до груди. Кругом была тишина, безмолвие, хмурые, осыпанные снегом деревья. Чужая, страшная земля. В любую минуту из-за деревьев могли выскользнуть финские лыжники, рассыпаться цепью и… Но о том, что могло последовать, мне не хотелось и думать.
– Стой!- раздался вдруг громкий, повелительный окрик. Я бросился в снег и приготовил пистолет. Враг? Лыжники?
– Кто такой?- снова раздалось неподалеку. Я не видел, откуда спрашивают. Но русская речь подействовала на меня успокаивающе. Я встал во весь рост.
– Свой! Свой! Летчик!
Из-за деревьев показались вооруженные люди в белых халатах. Это было наше боевое охранение.
Бойцы провели меня в землянку и в несколько рук принялись яростно оттирать снегом. Здесь, в землянке пехотинцев, я впервые в жизни выпил стакан спирта (до этого я в рот не брал спиртного), выпил, согрелся и заснул.
Назавтра я был уже в своей части.
– Живой?!- обрадовались товарищи, увидев меня целым и невредимым.
