великолепного летчика, Героя Советского Союза. Сколько я ни смотрел, летчик не показался. Он не откинул фонарь и не перевалился через борт кабины. Видимо, Володя получил ранение. Он так и не выбросился на парашюте…
Мы вели тяжелый неравный бой. На два наших звена навалилось восемнадцать «мессершмиттов». Бой шел под Батайском, над нашим же аэродромом, который мы только что оставили. Машина Володи сгорела на своей земле.
Володю Пешкова знали не только в нашем полку. Его любили и старшие начальники, и подчиненные. Боевой умелый летчик, он пользовался всеобщим уважением и непререкаемым авторитетом. Что же касается меня, то с Володей нас давно связывала дружба. Мы вместе начинали службу, воевали против белофиннов, В Кремле, в тот счастливый памятный год, мы одновременно получали правительственные награды. Да и давно ли это было? Какой-то год назад, может, чуть более.
Прекрасных парней уносит на войне смерть…
В бою, который мы вели, вместе с нами были молодые летчики, их-то и опекал Володя. Стремясь поспеть всюду, он проглядел атаку немецкого аса и получил смертельную очередь.
В бою долго раздумывать не приходится. А особенно в таком бою, когда силы противника втрое больше.
Володю сбил старый опытный летчик. Я еще с самого начала боя обратил внимание на этот «мессершмитт». Он атаковал умело и стремительно. Тогда на нашем участке фронта появилось множество немецких асов, получивших немалый боевой опыт в Европе. После Ростова немцам открылась дорога на Кавказ и Сталинград, они бросили на ударные участки свои лучшие силы.
Гибель Володи Пешкова так и стояла у меня перед глазами. Какие-то считанные мгновения, пустяковая оплошность,- и человека нет. Погиб такой опытный летчик!
Я стал охотиться за зловещим «мессершмиттом». Выбирать удачный момент пришлось долго: вражеская машина носилась в воздухе, как сильный, беспощадный хищник. Зайти ей в хвост было не так-то просто. Но в одном из виражей я добился своего – наконец передо мной хвост вражеской машины. В своем прицеле, как говорят летчики, я вижу даже заклепки «мессершмитта». Пора открывать огонь!… Но в этот момент сильный удар потряс мой самолет. Раздался резкий треск, как будто чьи-то гигантские клещи с чудовищной силой разрывали обшивку. Я понял сразу – пушечная очередь. Увлекшись охотой, я совсем забыл об опасности… Хотя как тут за всем уследишь в этой сумбурной воздушной свалке?
Пушечная очередь убила в самолете стремительность. В тот миг я почувствовал машину как живое существо. Оно было все в напряжении, в полете, в нем клокотали сотни лошадиных сил, и вдруг смертельная рана – и все кончено. Так на полном скаку умирает здоровое полнокровное животное. Заряд охотника попадает ему в сердце, оно уже мертво, но делает несколько прыжков механически, по инерции набранного бега.
Самолеты, как и орлы, гибнут в вышине, в небе. Правда, они разбиваются о землю, земля для них страшна своим неодолимым притяжением, своей твердостью, но на землю падает уже мертвая машина. Ее жизнь, ее стремительный полет кончается там, в облаках. Удар о землю, взрыв – это как большая огненная точка в судьбе машины, а иногда и летчика.
Чтобы летчик не разделял судьбы погибшей машины, его снабжают парашютом. Если ему повезло, если его не тронула пуля врага, он еще может спастись. Утрата самолета обогащает его опытом. Такой опыт, правда, дорого достается, но зато он многого стоит.
Мой самолет стал ощутимо терять маневренность. Я как бы сбился с ритма боя. Здоровые машины продолжали сновать вокруг меня, они еще были полны неизрасходованных сил. Вдруг на мой комбинезон брызнула струя масла, обожгло ноги. Самолет все больше терял управляемость, в кабину начал пробиваться дым. Загорелся мотор!… Чтобы не задохнуться, я открыл фонарь и высунул голову. Но дым все гуще. Задыхаясь и чувствуя на лице жар пламени, я неуклюже полез из кабины. Самолет уже валился на землю.
Обидно терпеть поражение. Но бой есть бой. Закон войны суров: или ты, или тебя. Сколько дней удача сопутствовала мне, а вот сегодня… Сегодня для нашего полка несчастный день. Хотя как он может быть счастливым, если на нас навалилось втрое больше,- и какого противника – отборные летчики Геринга.
Пламя жадно пожирало мой самолет, когда я отделился от него и провалился в спасительную пустоту. Падение было стремительным. Скоро я дернул кольцо, и меня рвануло, поставило вверх головой. Надо мной раскрылся огромный, туго надутый купол. Падение замедлилось. Раскачиваясь на стропах, я стал спускаться на землю.
Мне еще видно было, как агонизировал мой самолет. За ним тянулся густой и черный хвост жирного дыма. Покинутая неуправляемая машина завершала свое стремительное пике.
«Мессершмитты», сбив несколько наших машин, стали полными хозяевами положения. А став хозяином, можно порезвиться. Пока я спускался на парашюте, какой-то «мессершмитт» попытался сделать заход и срубить меня пулеметной очередью. Однако оставшиеся в воздухе наши летчики отогнали его и проводили меня до самой земли. Они были еще сильны, и враг не смог их одолеть. Во всяком случае, они уберегли меня, не отдали на расправу. Но как их мало осталось, наших ребят! Из шести машин уцелело всего лишь три. Да, точно, всего три наших самолета самоотверженно отбивались от наседавших фашистских стервятников. Кого же еще сбили? Кажется, Володю Козлова. Точно, это его машина догорала на земле.
Спускался я удивительно быстро. Поднял голову и увидел, что в куполе парашюта светятся несколько огромных дыр… Значит, вражеская очередь повредила еще и парашют. Вот невезение! Однако больше я ничего не успел подумать. Меня ударило о землю с такой силой, что казалось – еще немного и я потеряю сознание.
Под горячую руку вскочил и принялся тушить парашют. Болело все тело, хорошо еще, что не поломал ног.
Бой в воздухе продолжался, но уходил куда-то в сторону. Тройка наших самолетов дралась отчаянно.
Немцы, удовлетворенные результатами воздушной схватки, скоро вышли из боя. Наши тоже устало потянулись домой. Я проводил их глазами. Нетрудно представить, как встретят их на родном аэродроме. Сколько нас ушло и сколько вернулось… Но я-то еще жив, я еще могу драться! Мне бы только добраться до аэродрома. Я еще поднимусь в воздух и открою счет мести.
По инструкции летчик обязан не оставлять парашюта. Отдышавшись, я сбросил перепачканный в масле комбинезон, сгреб в охапку парашют и поплелся к дороге.
Ох, эти дороги военного времени! Сколько горя проковыляло, проехало по ним в незабываемые скорбные месяцы всеобщего отступления. День и ночь тянулся по дорогам нескончаемый поток людей, скота, машин. Сколько времени прошло с того дня, как я побывал в Ростове? Немало. А ведь все это время дороги не затихали ни на минуту. Люди шли и шли. И это не под одним лишь Ростовом. Такая же картина ненависти и презрения к врагу наблюдалась на дорогах Украины, Белоруссии, черноземных областей России.
Я стоял на обочине дороги, все еще держа в руках парашют. Мимо проходили почерневшие от пыли, солнца и лишений беженцы. Рюкзаки, детские коляски, самодельные тележки. Гурты скота, поднимая пыль, шли прямо по целине. Грохотали тракторы, еле тащились комбайны.
Сколько десятков, а то и сотен километров за спиной у этих измученных людей! Сколько бессонных ночей. Сколько горя и слез… Женщины, казалось, совсем разучились плакать. Сухими безучастными глазами смотрели они прямо перед собой, видя под ногами лишь бесконечную пыльную дорогу. Вот женщина, босая, почерневшая, с неприбранными волосами, отошла на обочину, устало опустилась на землю и, расстегнув кофту, поднесла к груди укутанного ребенка. Ни голоса матери, ни писка ребенка. Мне показалось, что ребенок мертв. Но женщина, вперив перед собой невидящий взгляд, заученно покачивает сверток и молчит… молчит…
Старик, осыпанный пылью, почерневший, как грач, под солнцем и ветром, катит тележку. Крепкие жилистые руки старика цепко держат оглобли. В его глазах, казалось мне, застыл ужас бомбежек и пожаров. За тележкой, с трудом переступая натруженными ногами, семенит старуха. Руками она не то подталкивает тележку, не то держится, чтобы не упасть. На тележке на самом верху лежит почему-то хомут.
