И вот настал наконец решающий долгожданный день. Помнится, я вскочил ни свет ни заря, кажется, раньше деда, а уж он поднимался в нашем доме самым первым. Мне не спалось, за всю ночь я не сомкнул глаз. Наступающий день должен был решить мою судьбу. Долго стоял я и смотрел на наше обжитое поле. Солнце еще томилось за Веригиной горой. Ведь если меня сегодня забракуют, то придется учиться, как того хотела мать, на врача. Значит, жить я буду здесь же, среди тех, кого я вижу каждый день. Все это так буднично, уныло. Я с надеждой посмотрел в небо. Густо-синее, еще не согретое солнцем, оно стояло над спящим нашим городишком спокойное, бескрайнее, как чудесный океан,- океан наших мальчишеских грез и стремлений.
Видимо, то же самое испытывал каждый из нас, потому что, когда мы собрались в условленном месте, у всех был какой-то шальной вид.
Помню, как, обмирая, вошел я в большую светлую комнату. За столом сидели трое. Одного я сразу узнал – это был Скворцов, тот, кого мы больше всего боялись. Рядом с ним сидели человек в штатском и немолодой военный с двумя «шпалами».
В голове у меня звенело. Ну, думаю, сейчас посыплются вопросы.
Я понимаю, что комиссии смешно было наблюдать за семнадцатилетним парнишкой, который до этого дня лишь беззаботно бегал по выгону, а тут вдруг предстал… и перед кем? Помню, Скворцов вдруг улыбнулся и повертел в пальцах непонятно откуда взявшийся гвоздик.
– Вот смотрите,- поманил он меня.- Как вы думаете: гвоздь – это изделие легкой или тяжелой промышленности?
И он с усмешкой посмотрел в мои глаза. Меня обдало жаром. «Вот оно, начинается!» Я ожидал каких угодно вопросов, но только не такого.
– Тяжелой!- брякнул я.- Раз железо, значит тяжелой.
– Да не-ет,- засмеялся он.
Вопрос Скворцова, конечно, был шуткой, но я тогда совсем потерял голову.
«Пропал,- испугался я.- Засыпался!»
– Ну, а Нил, не помните, в какой части света течет?- помолчав, спросил Скворцов.
Тут я воспрянул духом. География была моим любимым предметом.
– В Африке!- тотчас же выпалил я.- В Африке.
«Может, еще не все пропало? Может, выкручусь». И я стал ждать новых вопросов.
Но вместо этого Скворцов вдруг внимательно посмотрел на меня и поманил еще ближе.
– Слушайте, что это у вас такое?- он указал на татуировку. Я стоял перед комиссией в рубашке с закатанными рукавами, и голубой орел, предмет моей великой гордости, отчетливо красовался на моей руке. Что тут было отвечать? Я смешался окончательно.
– Все выкалывают…- промямлил я через силу.
– Не надо этого делать,- хмурясь, сказал Скворцов.- Это нехорошо. Идите и скажите своим товарищам, что это… что это нехорошо. Идите.
И я убито поплелся к двери. «Все,- стучало где-то в голове.- И надо же было эту наколку…». Товарищи бросились ко мне, чтобы узнать, как оно и что, но я лишь молча махнул рукой и вышел на улицу. На душе был мрак. В том, что комиссия забраковала меня, я нисколько не сомневался. У меня из головы не выходило, как нахмурился Скворцов, увидев мою наколку. «Ах, и надо же было!»
Мне вспоминалось сегодняшнее утро, тихое, свежее, со стройными, словно уснувшими тополями. Тогда у меня еще была надежда, я собирался и готовился, где-то в глубине души надеясь на благополучный исход. Теперь же все рухнуло. А ведь с какой радостью я терпел боль, когда мне делали эту проклятую наколку! Эту боль я принял как первое испытание, чтобы подняться в небо. Считалось, что я уже помечен печатью неба, на руке у меня голубой орел,- придет срок, и я тоже поднимусь на крыльях. Но срок прошел, а крылья… Кто бы мог подумать, что голубая наколка так подведет меня? Нет, небо – удел счастливчиков. А ведь как могло все хорошо устроиться, если бы не моя глупость.
Но хоть я и был уверен, что провалился, а все же где-то в глубине души теплилась слабая надежда. А вдруг!… Ведь все бывает. А может быть, это теперь мне так кажется, что я на что-то надеялся. На что было надеяться-то? После такого позора перед самим Скворцовым!…
Но как бы то ни было, а целую неделю мы с соседом Толей Кондратенко ходили в горком комсомола. У него испытание прошло более или менее гладко, на что-то он ответил, на что-то не сумел,- во всяком случае он надеялся на благоприятный исход. И вот, как утро, он отправлялся в горком комсомола, с тихой тоской на сердце тащился за ним и я. У меня все валилось из рук, я ничем не мог заниматься. Уж лучше бы, думалось мне, сказали бы сразу. Но нет, размышлял я тут же, если бы мне сказали тогда же, то разве шагал бы я сейчас вместе с Толей в горком? Для меня давно бы уже было все потеряно, а сейчас… И я шел, подогреваемый какой-то смутной надеждой.
В горкоме нас уже знали, за последние дни мы там примелькались. Узнавать отправлялся Толя, как верный кандидат в курсанты.
– Ничего пока не известно!- отвечали ему.- Зайдите завтра, послезавтра.
Это были дни мучений и надежд. В чем дело, почему так долго решают?
И вдруг на седьмой или восьмой день в горкоме вывесили списки кандидатов. Мы бросились читать. О радость! В списке были и Толя и я. Тут же, в темном коридоре, мы начали восторженно тузить друг друга по спинам. Потом выскочили на улицу. Куда-то пошли…
Но вот первый угар радости прошел, и мы с беспокойством посмотрели друг на друга. А те ли списки? Может, мы что-то не так прочитали? И мы бегом бросились назад. Но нет, списки были те самые, и наши фамилии указаны в числе отобранных кандидатов. Значит, все правильно. Едем учиться на летчиков. Едем!
Знакомый инструктор горкома, проходя по коридору, остановился возле нас и поздравил. Мы были на седьмом небе и в ту минуту жалели даже инструктора, что ему не суждено подняться в пятый океан. Он же указал нам на другое объявление, на которое мы от радости не обратили внимания. Всем кандидатам следовало явиться за получением проездных документов и денег, имея при себе (шел целый перечень предметов первой необходимости). Тут уже никакого обмана зрения быть не могло. Все ясно: едем и очень скоро.
– Ну, домой?- спросил я Толю.
Он вздохнул. У него, так же, как и у меня, из головы не выходило опасение: а как же мать? Ведь обо всех наших хлопотах никто из домашних до сих пор и не догадывался.
Однако скрываться дальше не имело смысла. И мы договорились: придем и скажем, что едем. А что? Мы теперь взрослые люди. Не будут же они нас за руки держать.
Бедные наши матери! Вечный им удел – рожать нас в муках, а потом всю жизнь переживать за наше здоровье, за нашу судьбу. Какая из матерей не хочет своему сыну самой лучшей участи? И она всеми своими, хоть и слабыми, но неиссякаемыми, силами старается устроить ему жизнь по своему материнскому плану. Нисколько не сомневаюсь, что профессия врача представлялась ей для меня самой завидной. И мое увлечение авиацией она искренне относила за счет мальчишеской дури. Как она надеялась поставить все по-своему, как боролась за мое, а значит, и за свое счастье!
– Не пущу!- решительно заявила она, едва я начал разговор о летном училище.- Ишь, чего выдумал… Из головы выбрось.
Она еще не знала, что у меня на руках и деньги и проездные документы. Какое уж теперь – не пущу…
Вечером она долго плакала, потом мы пошли к деду. У нас уж так было заведено – что дед скажет, тому и быть.
Дед Афанасий был стар, но сохранял ясность рассудка, был крепок и, главное, справедлив. У него было шестнадцать детей, и все слушались его беспрекословно. Как сейчас помню этого славного, чудесного старика. Невысокого роста, но жилистый, всю жизнь проведший в нелегком крестьянском труде, он был типичным представителем той породы русских людей, которые не теряют присутствия духа ни в беде, ни в редких удачах. Он имел один-единственный капитал — это свои безотказные искусные руки, и надеялся только на них. Дед носил густую, веером, бороду, в лице его, тонком, сухощавом, было что-то иконописное. Зиму и лето дед носил высокие крепкие сапоги, которым, казалось, не было износу. Догадывался ли дед Афанасий, что новая жизнь свидетелем которой ему довелось стать, по-иному повернет и судьбы людей?
