практике...
Постель вся разворочена. Я смотрю на нее не из садизма, а потому что я полицейский, а первый долг полицейского – работать моргалами, когда они у него есть.
На подушке я обнаруживаю несколько волосков. На подушке всегда остаются волосы, разумеется, исключая ту, на которой спит Юл Бреннер.
Я их собираю, но не из-за желания иметь сувенир, а потому что кое-что привлекает мое внимание. Я замечаю, что естественным цветом волос бедняжки Хелены был не черный, а пшеничный. Она красилась, как и большинство женщин. У корней волосы блестят, словно золотые нити.
Надо быть совершенно чокнутой, чтобы красить такие волосы.
Хотя сейчас думать об эстетичности ее внешности уже поздновато. Будь у нее хоть платиновые волосы, при отрезанной голове это нисколько не улучшило бы ее вид.
Я пожимаю плечами с философским видом, приличествующим фатальной ситуации.
– Если вдруг увидите этого Мобура, – говорю я старой даме, – предупредите меня. Вы знаете его адрес?
– Нет.
– Оставайтесь в распоряжении наших служб.
Она клянется, что останется, и я прощаюсь о ними – с нею и с ее сиськами.
Приезжаю в лабораторию. Шеф ждет меня там, грызя зубочистку. Когда он нервничает, то либо поет «В садах Альгамбры прекрасные вечера», либо питается зубочистками.
Он смотрит на мой магнитофон, как на морскую черепаху.
Я просвещаю его насчет того, как использовал аппарат.
– Неплохо, – признает он.
Тип из лаборатории берет катушку и уходит. Через несколько минут он делает нам знак войти в кабину для прослушивания. То, что мы слышим, возбудило бы даже нормандский шкаф. Мы – шеф, техник и я – не решаемся взглянуть друг на друга. Слышатся смешки, вздохи, вскрикивания, хриплые стоны... Малышка любила этот спорт больше, чем рыбалку. Она бормочет бессвязные слова, некоторые из них на иностранном языке.
Шеф навостряет ухо и приказывает прогнать эти места несколько раз.
– Это не английский, не немецкий, не русский, не итальянский... – перечисляет он.
Я смотрю на него с восхищением. Он знает целую кучу языков. Настоящий полиглот (не путать с полигоном)'.
– Надо дать прослушать запись Строссу и Бонне, – велит он сотруднику лаборатории. – Они вдвоем знают двадцать три языка. Черт нас возьми, если мы не сможем перевести эти слова.
Я улыбаюсь.
– Знаете, шеф, принимая во внимание обстоятельства, при которых произносились эти слова, перевести их будет нетрудно. По всей видимости, девочка звала маму...
– Ладно, пошли дальше.
Мы слушаем продолжение. Это характерные звуки, распространяться о которых мне не позволяет врожденная стыдливость. Потом слышится повторяющийся стук и приглушенный голос произносит: «Месье Мобур, вас срочно к телефону».
Это, как я понимаю, мамаша Бордельер. Предупреждает донжуана.
Слышится новое приглушенное восклицание. Парень явно злится, что его физические упражнения прервали.
Голос Хелены спрашивает: «Что там?»
Парень отвечает: «Сам не знаю, Хе...»
«Кто-то знал, что мы будем здесь?»
«Надо думать. Хотя...»
Должно быть, он надевает шмотки, штаны уж во всяком случае. Шум шагов, скрип двери... Тишина... Парень возвращается.
«Кто это был?» – спрашивает Хелена.
«Шварц!»
«Серьезно?»
«Да. Мы должны срочно ехать к нему туда...»
«Прямо сейчас?»
«Да».
«Что-то не так?»
«Не знаю, но, видимо, что-то серьезное».
«О, дорогой...» – шепчет она.
У нее легкий непередаваемый акцент. Ей тоже не нравится эта неожиданная поездка. Она бы предпочла продолжить прогулку по седьмому небу...
Лично я ее очень понимаю, особенно потому, что знаю, как она закончила вечер – бедняжке отрезали голову. Надо быть законченным негодяем, чтобы сделать такое. Во-первых, в приличном обществе подобные вещи не приняты, а во-вторых, даже закоренелым негодяям нельзя мочить кисок с такими формами.
О записи больше сказать нечего. На пленке тишина.
– Конец, – говорю я шефу. – Продолжение радиоспектакля слушайте завтра в это же время...
– Вы в этом разбираетесь?
– Гм... скажем, вижу небольшой просвет.
– Я вас поздравляю. Лично для меня это пузырек чернил.
Я не решаюсь ему признаться, что для знаменитого Сан-Антонио то же самое. Надо же дорожить своим достоинством!
Мы спускаемся в кабинет, и именно в этот момент туда заходит один из моих коллег – комиссар Жюзьер.
– Жюзьер занимается Лувесьенном, – объясняет мне босс. – Ну, дружище, что хорошего? Жюзьер смотрит на меня.
– Странное дело, – шепчет он.
– Я знаю... Почему вы это говорите? Видели, как эти сволочи обработали киску?
– Ничего я не видел, – отвечает он. – Ничего, кроме следов крови. Трупа там не было, приятель.
Глава 9
Я не удивляюсь, потому что это уже приелось. Привыкаешь ко всему, даже к театральным эффектам; это одно из главных достоинств человеческой натуры.
Сейчас я дошел до того, что, если увижу, как моя консьержка отплясывает френч-канкан или как лангуста курит трубку, не шевельну ни единым волоском брови.
Сперли труп? О'кей...
Шеф достает из маленького слюдяного футляра еще одну зубочистку.
– Цирк! – уверяет он.
Я себе говорю, что, если бы в цирке показывали такие номера, театры бы обезлюдели, да и некоторые киношки пришлось бы закрыть...
Способность рассуждать – это лучшее приобретение человека после приручения лошади и изобретения бифштекса с картошкой. Так что давайте рассуждать.
Под этим звездным небом есть один умник, с которым мне очень хочется побеседовать, – это чемпион по всевозможным телефонным разговорам.
Некоторое время этот малый дергает за веревочки, как ему заблагорассудится, а таких типов мне всегда хочется спустить в дырку унитаза. Это у меня как болезнь! Даже в детстве, когда мы играли в войну, Наполеоном всегда был я.
Таинственный телефонист приказывает паре Хелен – Мобур прекратить работы по осеменению и мчаться к нему. Его зовут Шварц – единственное, что о нем известно. И куда «к нему» они едут? В Лувесьенн? Возможно... Но сам Шварц в Лувесьенн не едет, по крайней мере сразу. Он занимается мною. Посылает меня на место преступления. Пока я туда еду, похищают профессора Стивенса. Я мчусь к старому
