Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям

Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Эдуарда Лимонова рисоваться на фоне Кеннеди, Пикассо, Фиделя Кастро, принцессы Дианы и других культовых фигур современной мировой цивилизации, и патетичность, в какую, говоря о себе, немедленно впадает Тимур Зульфикаров, и святое убеждение Глеба Кузьмина в том, что из его стихотворений к классике можно отнести «десятка три», причем «каждое третье из них конкурентоспособно на уровне мировых стандартов».

Справедливости ради отметим, что писательская склонность к нарциссизму нередко провоцируется и стимулируется неумеренно восторженными читателями, фэнами, создающими особые клубы в честь полюбившегося им автора, а также некоторыми безответственными литературными и книжными критиками. Так, возможно, что самооценки Т. Зульфикарова были бы более трезвыми, не узнай он со страниц газеты «Завтра» о своем принципиальном равенстве «античным трагикам или Шекспиру» и о том, что его поэма «Притчи дервиша Ходжи Зульфикара» «смело встает в один ряд с “Гулистаном” Саади или с “Дон-Кихотом” Сервантеса». Свою лепту в культивирование писательского нарциссизма вносят и издатели, размещающие вполне ординарные или пусть даже и не самые плохие книги в сериях типа «Первая среди лучших», «Лучшие писатели России», «Современная классика» и т. п. С этим фоном не контрастируют, но, напротив, сливаются и постмодернистские вроде бы жесты, например, Вячеслава Курицына, который раз в два года проводит «Курицынские чтения» на базе Екатеринбургского государственного университета, созывая на них участников со всей страны и выпуская по итогам чтений специальные «Курицынские сборники».

См. ВМЕНЯЕМОСТЬ И НЕВМЕНЯЕМОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; КОНФУЗНЫЙ ЭФФЕКТ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПОВЕДЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ

НАТУРАЛИЗМ

от лат. natura – природа, естественное свойство.

У этого термина плохая репутация. Достаточно назвать какое-либо произведение натуралистическим, и мы либо тотчас догадаемся, что оно поражено бескрылой и вялой описательностью, мелочным правдоподобием деталей при отсутствии даже намека на художественный идеал и художественную правду, либо заподозрим, что «уж слишком много там копаются в ночных горшках» (Иван Тургенев), то есть поэтизируют житейскую «грязь», с чрезмерной дотошностью живописуют физиологические отправления человеческого организма, с бесстыдной откровенностью рассказывают об отношениях полов и разного рода физио– и психопатологических отклонениях от нормы.

Эта репутация возникла не на пустом месте, хотя в 1870-1890-х годах именно с натуралистическими экспериментами Эмиля Золя и братьев Гонкуров во Франции, Герхарта Гауптмана в Германии, Петра Боборыкина и Александра Амфитеатрова в России связывались надежды на обновление литературного языка и открытие новых горизонтов в художественном освоении действительности.

Связываются они и сейчас. Причем, говоря о русской литературе рубежа XX–XXI столетий, можно смело выделить две последовательно сменившие друг друга натуралистические волны или, если угодно, натуралистические атаки.

Первая еще в середине 1980-х годов приобрела просторечное, казалось бы, название «чернухи» (примером могут служить повести Сергея Каледина «Стройбат» и «Смиренное кладбище», роман Леонида Габышева «Одлян, или Воздух свободы»), а вторая уже к концу 1990-х годов заявила о себе как о новом реализме, представленном художественной практикой и теоретическими декларациями таких писателей нового поколения, как Роман Сенчин, Сергей Шаргунов, Анна Козлова, Ирина Денежкина, Владимир Козлов и др.

Обе эти волны многое, разумеется, роднит и с классическим «золаизмом», и друг с другом. Тут и стремление расширить, – по выражению Э. Золя, – «пределы изображения», так что в этом отношении «милицейский шмон, криминальная разборка, шприц и доллар», внимание к которым С. Шаргунов отмечает как специфический признак неореализма, лишь шагом отделены от мира армейской дедовщины, лагерной зоны, среды бомжей и гробокопателей, открытых мастерами и подмастерьями отечественной чернушной прозы. Тут и – второе важное сходство – воинствующая антилитературность, стремление противопоставить искусству (с его вымыслом, композиционной и сюжетной изобретательностью, изощренной литературной речью) жизнь, взятую как она есть, без каких бы то ни было трансформаций и преображений. И тут же, наконец, смещение нравственных акцентов, а в иных случаях и ампутация нравственного начала в произведении, благодаря чему мысли, чувствования и поступки книжных героев оцениваются уже не при свете совести, как это заповедано русской классикой, а применительно к априорной подлости среды, окружающей этих героев.

Однако, наблюдая сходство литературной чернухи и нового реализма по версии Р. Сенчина и С. Шаргунова, правомерно указать и на различие между ними. Оно – в свойствах времени и соответственно в задачах, которые ставят перед собою писатели, так что если авторы чернушной прозы и драматургии, откликаясь на социальный заказ перестройки, считали себя разгребателями грязи, обличителями либо социального зла, либо «животной» человеческой природы, то неореалисты вполне удовлетворяется ролью холодных регистраторов, с патологоанатомической точностью препарирующих и самих себя, и души своих героев. Приметами того, что Э. Золя называл «протокольной эстетикой», становятся, – по самооценке Р. Сенчина, – «отсутствие стилистических изысков, скупой, порой даже примитивный язык, малособытийный сюжет; герой, чаще всего нарочито приближенный к автору, вплоть до идентичности имени и фамилии», причем «все необычное, яркое, как правило, уводится ими в сферу фантазий, мечтаний своих героев». О том же, отмечая у неореалистов «отсутствие сочиненного сюжета, а также таких тонких вещей, как саморазвивающиеся характеры», пишет и Ольга Славникова, находя, что рассказы, например, Ирины Денежкиной «ценны минимальным расстоянием между жизнью и страницей».

И это парадоксальным образом сближает поиски наших неореалистов уже не с обличительной литературой периода перестроечного штурма и натиска, а с такими явлениями сегодняшней миддл- литературы, как проза Евгения Гришковца (роман «Рубашка»), Марты Петровой (роман «Валторна Шилклопера»), Елены Колиной («Дневник новой русской»), Оксаны Робски (роман «Casual»), где тоже все «протокольно», и язык тоже «скупой, порой даже примитивный», но нет никакой депрессивной чернухи, а место суровой и страшной правды занимает приятная, льстящая и литературным героям, и читателям узнаваемость.

Что ж, в конце концов, и классический натурализм – это не только социально страстные, пафосные, как сказали бы сейчас, «Жерминаль» или «Человек-зверь» Эмиля Золя, но и меланхолически регистраторский роман «Жермини Ласарте» Эдмона и Жюля Гонкуров, но и, предположим, «Марья Лусьева» Александра Амфитеатрова, где протокольное описание жизни и нравов российских проституток и содержанок конца XIX неуследимо переходит в увлекательный (и развлекательный) рассказ о том, какими, черт возьми, все-таки соблазнительными были эти самые дамы с камелиями.

Выходит, что натуралистические традиции живы и сегодня, поэтому весь вопрос лишь в том, какую из них выбирает современный художник.

См. ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; НОВЫЙ РЕАЛИЗМ; РЕАЛИЗМ; ЧЕРНУХА; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ

НЕКВАЛИФИЦИРОВАННОЕ ЧИТАТЕЛЬСКОЕ БОЛЬШИНСТВО

По результатам одного из опросов ВЦИОМ («КоммерсантЪ». 22.01.1999), 34 % россиян (и в том числе 15 % людей с высшим образованием) никогда не берут в руки книгу, причем в равных пропорциях и мужчины, и женщины. Из читающих же 66 % населения страны 59 % увлекают только легкие жанры (для людей с высшим образованием этот показатель равен 41 %).

За прошедшие после этого опроса годы положение не переменилось, вряд ли переменится оно и в дальнейшем, что должно было бы наконец-то вразумляюще подействовать как на тех, кто синонимически уравнивает понятия народ (население, общество…) и читательская аудитория, так и на тех, кто, говоря об адресате литературы, до сих пор пользуется терминологически размытыми выражениями читатель, читатели.

Они, читатели, у нас (как, впрочем, и во всем мире) разные. На разное откликаются, разного ждут, по- разному оценивают результаты писательского (и издательского) труда. Поэтому имеет, думается, смысл хотя