– Представляю вам моего друга, – говорит он по-английски, указывая на меня пальцем. – Это очень хороший парень, который умирает от желания познакомиться с вами.
Какое-то мгновение я испытываю страх при мысли, что Бебер вдруг назовет мою профессию. Он этого не сделал, и я уверен что допустил это умолчание сознательно. Этот чертов писака – большой психолог. Он меня хорошо знает. Ему известно, что для меня актеры представляют такой же интерес, как триппер консьержа соседнего дома и что если я сую нос в студию, то для этого у меня есть серьезные основания. В глубине души я ему признателен за это, и мое дружеское расположение к нему усиливается.
– Хэлло! – говорит мне знаменитый Фред, отстраняя типа с ингалятором, дружелюбно подмигивая и потягиваясь. Он производит впечатление неплохого парня, этот Лавми. У него вид пресыщенной кинозвезды, и его серые клетки, видимо, не мешают ему спать. В общем, он приятный тип, и это видно сразу.
– Это тот самый человек, который тебя интересует! – говорит Альбер.
Заметив выражение беспокойства на моем лице, он пожимает плечами:
– Можно говорить смело, он не понимает по-французски. Впрочем, ему трудно говорить даже по- американски. Его язык, дружище, – это цвет пригородного жаргона янки. Его университеты-проститутки Филадельфии, а местные легавые с помощью дубинок научили его разнице между добром и злом. Тем больше его заслуга в том, что ему удалось преуспеть, не так ли?
– Еще бы!
Теперь Фред и вовсе становится мне симпатичным. За его внешностью беззаботного хулигана угадывается какая-то тоска и чисто человеческое одиночество.
– Красивый парень, а? – говорит Бебер тоном конокрада, расхваливающего свой товар. – В его жилах течет польская и ирландская кровь, и вот тебе результат! Ох уж эти американцы, что за забавные люди! У них нет прошлого, но зато какое будущее!
– Что он говорит? – спрашивает у меня Фред и вновь подмигивает.
Вам известно, что если я и понимаю английский, то говорю на нем с трудом. Тем не менее я отваживаюсь на пару фраз, что вызывает смех у кинозвезды.
– Кто этот здоровый разносчик бутербродов с горячими сосисками? – осведомляюсь я, указывая на человека с ингалятором.
– Его секретарь. Он является его менеджером, горничной и козлом отпущения... Его зовут Элвис. Это великолепный педераст угрюмого типа...
Я мечтательно рассматриваю этого человека. Не он ли, случайно, является похитителем достойной мадам Берюрье?
У меня возникает идея.
– Мне бы доставило большое удовольствие иметь фотографию Лавми, – говорю я. – Не фото из фильма, а непринужденный снимок, как, например, сейчас, во время ингаляции. Насколько я тебя знаю, ты не мог упустить такую возможность!
– Действительно, – соглашается Альбер. – Если ты хочешь получить такой снимок, это легко сделать. Мой фотограф как раз здесь со своим альбомом.
Он на какое-то время удаляется. Лавми спрашивает, не занимаюсь ли я журналистикой. Я даю ему утвердительный ответ.
Секретарь укладывает свой инструмент для ингаляции ротовой полости в металлическую коробку.
Почему эта металлическая коробка заставляет меня подумать о той, о которой упомянула Толстуха в своем рассказе? Помните, коробка, в которой находилась губка, пропитанная хлороформом?
Я призываю себя к спокойствию... «Мой маленький Сан-Антонио, не слишком полагайся на свое воображение: это может тебя завести очень далеко...»
Возвращается Ларонд, держа между указательным и большим пальцами квадрат глянцевой бумаги.
– Это тебе подойдет? – насмешливо спрашивает он. На снимке изображен секретарь Лавми анфас, занимающийся своим патроном, в то время как актер заснят со спины.
На лице у моего друга появляется макиавеллевская улыбка.
– Сознайся, Тонио, тебя интересует этот длинный тип? Я это понял по одному взгляду, который ты на него бросил. Уверен, что здесь дело нечисто. Слушай меня внимательно. Я согласен тебе содействовать и помогать максимально. Но, если в нужный момент ты не дашь мне приоритет, я помещу в газете фотомонтаж, где ты будешь представлен голым на осле и с метлой для туалетов в руках как символом твоей профессии.
Глава восьмая
Чета Берю выглядит, как в самые худшие дни. Супруги всерьез начинают испытывать голод, а съеденный ими запеченный паштет был для них все равно, что одна маргаритка для коровы. Особенно взбешена старуха. Волосы на ее бородавках аж дрожат от возмущения.
В машине жарко, и два прототипа идеальной пары напоминают вареных раков.
– Ну и долго же вы там провозились, – сердито заявляет китиха, воинственно выставляя свои усы. – Вы не представляете, как мы маринуемся в вашей машине с самого утра!
Я воздерживаюсь от сообщения, что я думаю на сей счет, а думаю я, что, по большому счету, им пристало бы быть законсервированными в банке для огурцов. Держа в узде свой гнев, как говорят наездники, я протягиваю ей фото Элвиса.
– Узнаете? – резко спрашиваю я. Мамаша Берю бросает свой тухлый взгляд на прямоугольник глянцевой бумаги.
– Нет! – категорически отрицает она. – Никогда не видела этого фрукта. Кто это?
Я разочарован. Что-то мне подсказывает в глубине души, что секретарь имеет какую-то связь (так говорится) с этой историей – более мрачной, чем он сам.
– Вы в этом абсолютно уверены? – настаиваю я. – Посмотрите хорошенько!
Тучная начинает трещать, как детская трещотка:
– Вы что, думаете, что я уже совсем слабоумная! Я способна узнать людей, с которыми знакома! И... – Она пытается утвердить противоположную мысль, что представляет определенную трудность. Но в жизни главное – это чтобы вас понимали, вы согласны?
Я засовываю фото человека с ингалятором в перчаточный ящик.
– 0'кэй! – говорю я. – Скажем, что здесь нам не повезло...
– Не повезло! – громогласно заявляют эти Гималаи дурно пахнущего жира. – Не повезло! А дом, это тоже ничего? Я вам говорю, его-то, дом, я ведь узнала.
– В сущности, мадам Берюрье, вы узнали лишь то, что никогда не видели...
Это ее ошеломляет. Толстяк пользуется этим моментом, чтобы рассмеяться, и тут его старуха поворачивается и влепляет пощечину в его свиное рыло.
Дела быстро ухудшаются, и, поскольку у меня нет ни малейшего желания проводить с Бертой в машине матч кэтча, я спешу отвезти супругов в их стойло
– До скорой встречи, мои дорогие, – говорю я им. – Если появится что-то новое, я дам вам знать...
Уф! Наконец-то отделался от них. Я бросаю взгляд в зеркальце заднего вида. Супруги, застрявшие у края тротуара, жестикулируют, как подвыпившие глухонемые неаполитанцы. Чудесный фрагмент жизни, ребята! Берю и его китиха – это ежедневная эпопея. И, самое невероятное, они еще дышат, думают (совсем чуть-чуть) и едят (о да!), как все люди. Господь Бог возгордился, когда сотворил подобные создания. Вот уж поистине богатый каталог! Если об этом хорошенько поразмыслить, может закружиться голова, как если бы вы прыгали на одной ножке по верхнему парапету Эйфелевой башни.
Солнечный циферблат моего бортового табло показывает час пополудни. Мой желудок подтверждает это, и я решаю зайти съесть тарелку квашеной капусты в какую-нибудь пивную. Тем временем моя машина проветрится и освободится от крепкого запаха супружеской четы. Я покупаю вечернюю газету и направляюсь в заведение, расположенное рядом с Военной школой.
За соседним столиком сидят две очаровательные девчушки в белых халатах с наброшенными на плечи жакетами и уминают бутерброды длиной с кларнет Сиднея Бечета. Я им улыбаюсь поверх моей газеты. Они прыскают со смеху. Чтобы рассмешить молоденьких вертихвосток, достаточно пустяка. Когда они вдвоем, они ничего не боятся, но когда одну из них вы зажимаете в темном углу, она начинает звать маму, вращая ошалевшими глазами.
