сел на Клавиленьо, потому что Герцог поставил ему такое условие для обретения губернаторского чина. Дон Кихот спустился, погрузился и углубился в пещеру ради того, чтобы мир узнал: если его Дульсинея выкажет к нему благосклонность, не будет для него ничего невозможного, ничего, что он не мог бы свершить и содеять; Санчо же сел на Клавиленьо, потому что жаждал управлять островом. И поскольку намерение Рыцаря было возвышенным и бескорыстным, оно породило в нем мужество, а мужество породило видения, которыми он насладился; поскольку же намерение оруженосца было корыстным и убогим, оно породило в нем страх, а страх породил вранье, которого он наплел с три короба. Дон Кихот не искал себе никакого губернаторства, а только стремился проявить силу, которой одарила его Дульсинея, и добиться, чтобы люди провозгласили величие его дамы, а Санчо не искал себе никакой славы, домогаясь всего лишь губернаторского чина. И потому Дон Кихот увидел видения, как подобает храбрецу, а Санчо пустился врать, как свойственно трусу.
Корыстолюбие, какого бы оно ни было рода и в какие бы наряды ни рядилось, будь то жажда славы, погоня за фортуной, за положением в свете, за почестями, за мирскими отличиями, за минутными рукоплесканиями, за должностями либо высокими званиями, за всем, что дают нам другие в обмен на услуги, истинные или мнимые, либо на лесть и посулы, так вот, корыстолюбие порождает моральную трусость, моральная же трусость плодит лживые измышления, как крольчиха крольчат; а вот бескорыстие, когда нужна нам одна лишь Дульсинея, когда мы умеем уповать на то, что люди в конце концов признают нас верными ее служителями и любимцами, внушает мужество, и мужество дарует нам видения. Вооружимся же донкихотовскими видениями и с их помощью покончим с санчопансовским враньем.
Глава XLIV
Сразу же после этого, выслушав советы своего господина, отбыл Санчо на свой остров губернаторствовать, и «не успел Санчо уехать, как Дон Кихот почувствовал свое одиночество», — печальнейшая подробность, сохраненная для нас историей. Да и как было ему не почувствовать свое одиночество, если Санчо был для него всем родом человеческим и в лице Санчо любил он всех людей? Как не почувствовать одиночество, если Санчо был его наперсником, единственным человеком, услышавшим от него знаменательные слова о двенадцати годах его безмолвной любви к Альдонсе Лоренсо, свету очей его, которые когда?нибудь поглотит земля? Ведь один только Санчо знал тайное тайных его жизни!
Без Санчо Дон Кихот не Дон Кихот, и господину оруженосец нужнее, чем господин оруженосцу. Печальная вещь — одиночество героя! Ибо люди заурядные, дюжинные, всякие там Санчо могут жить без странствующих рыцарей, но как странствующему рыцарю прожить без народа? И вся печаль в том; что рыцарю народ нужен, и все же он должен жить один. Одиночество, о печальное одиночество!
Итак, Дон Кихот отказался от того, чтобы ему прислуживали девушки Герцогини, заперся у себя в покое «и при свете двух восковых свечей разделся, а когда стал разуваться (о злоключение, незаслуженное таким человеком!), у него вдруг вырвался — но не вздох и не что?нибудь другое, что могло бы осрамить его безупречную благовоспитанность, — а просто целый пучок петель на чулке, от чего этот последний стал похож на решетчатый ставень. Крайне огорчился этим наш добрый сеньор, — добавляется в истории (…) и охотно бы отдал целую унцию серебра за полдрахмы зеленого шелка». И далее историк пускается в рассуждения о бедности и среди прочего вопрошает ее: «…почему ты вечно привязываешься к идальго и людям благородным, щадя, однако, других?»
Поблагодарим дотошного Донкихотова биографа за то, что сохранил для нас столь интимную подробность касательно пучка петель, спустившихся на чулке Рыцаря, и описал его огорчение по этому поводу. Подробность, исполненная глубочайшей меланхолии. Вот герой остался один, заперся у себя в покоях, вдали от людей; и, вместо того чтобы, как полагают эти последние, воспарить помыслами к будущим деяниям либо воспламениться жаждой немеркнущей славы, «добрый сеньор» — и как уместно назвать его в этом случае «добрым сеньором»! — огорчается из?за того, что на чулке спустились петли.
«О бедность, бедность! — скажу и я тоже. — Как занимаешь ты в часы одиночества умы странствующих рыцарей, да и всех прочих людей тоже!» Боясь выдать с головой свою бедность, герой тушуется, горюет, скорбит и печалится, оттого что у него разорвались чулки и нет других на смену. Вы застали его удрученным, сникшим, вы полагаете, что его рыцарский пыл пошел на убыль, а он всего лишь задумался о том, как быстро стаптывают обувку его детишки. О бедность, бедность, когда же научимся мы идти рука об руку с тобою, высоко неся голову и с легким сердцем! Жесточайший враг героизма — стыд при мысли о собственной бедности. Дон Кихот был беден и горевал при виде спустившихся петель на чулках. Он ринулся в атаку на ветряные мельницы, напал на янгуэсцев, победил бискайца и Карраско, не отступил и не дрогнул в ожидании льва — и вот пал духом при мысли, что должен предстать пред герцогской четой в продравшемся чулке, явить их взорам свою бедность. О эта необходимость играть роль в свете, будучи бедняком!
Знать бы нам, беднякам–мирянам, какое облегчение дать обет бедности и не стыдиться ее! Иньиго де Лойола, по примеру основателей других орденов, в созданном им Обществе предписал братьям дать обет бедности, и о том, сколько в результате воспоследовало благ, убедительно свидетельствует Алонсо Родригес167 в главе III трактата III третьей части своего «Пути к обретению совершенства и христианских добродетелей». Где он говорит нам: если вы оставляете в миру слуг своих, то в Обществе находите множество тех, кто готов услужить вам, и «ежели последуете вы в Кастилию, в Португалию, во Францию, в Италию, в Германию, в обе Индии168 и в какую угодно часть света, то там сыщется вам место под кровом собратьев», так что, отрешившись от земных богатств, «вы окажетесь владельцем земных благ и богатств в большей степени, чем сами богачи, ибо не они владельцы угодий своих и богатств, а вы», и, в самом деле, многие иезуиты понимают дело именно так. И добавляет весьма резонно добрый падре, что, «покуда богач ворочается в своей постели, ибо не дают ему уснуть мысли об угодьях его и богатствах, монашествующий брат, не зная печали и не раздумывая, дорого ли что?то стоит или дешево, хороший выдался год или плохой, владеет всем!»
Вот и бедняк Дон Кихот словно дал обет бедности в начале своего рыцарского пути, выехал из дому без гроша в кармане и отказывался платить по счетам, полагая, что освобожден от этой повинности уставами рыцарства; но трактирщик, что возвел его в сан рыцаря, посоветовал ему брать с собою деньги и чистые сорочки, и Дон Кихот последовал его совету, «одно он продал, другое заложил, с большим для себя убытком, и таким способом собрал порядочную сумму». И вот, в наказание за то, что он таким манером нарушил обет бедности, бедность преследует его и удручает, и он горюет, когда на чулках у него спускаются петли.
О бедность, бедность! Чем сознаться в тебе, мы предпочитаем прослыть нечестными, жестокосердными, лживыми, неверными в дружбе и даже подлыми. Измышляем жалкие увертки, чтобы отказать другим в том, чего дать не можем — за неимением. Бедность — это не скудость в средствах на жизнь, а состояние духа, эту скудость порождающее, бедность есть нечто глубоко внутреннее, и в том ее сила, ибо
Нужда преподлая, сколько честных,
Чтоб сладить с тобой, поступают скверно! —
гласит известный романс, где рассказывается о том, как Сид обманом вытянул деньги у ростовщиков– евреев, подсунув им ларь, наполненный песком.169
Полюбуйся на этого: из дому выходит только в сгущающихся сумерках, когда уже не видно, что платье его лоснится от старости; куда больше стыдится казаться бедным, чем быть таковым. Полюбуйся на вон того: сущий Катон,170 воплощенная суровость и неподкупность, вседневно твердит, что поучать надобно собственным примером и чистотою жизни; а у самого только и разговору, сколько зарабатывает такой?то, какое состояние у такого?то; на уме одно — дороговизна жизни.
О бедность, бедность! Ты сотворила зловонную гордыню нашей Испании. Разве неведома вам гордыня
