самых героических подвигов. Те, кто более всего послужил своей отчизне и своим ближним, мечтали именно о том, чтобы, обессмертить и прославить свое имя.
Но есть два рода честолюбцев: те, кто верит в себя, и те, кто не верит. В тех, кто не имеет твердой веры в себя, жажда известности, не говоря уже о бессмертии и славе имени, порождает зависть: отсюда происходит жалкий тип неудачника. Прискорбно, когда Дон Кихот, не веря, что мельницы это гиганты, не решается выехать в поле, вооружившись копьем и покрыв голову шлемом.
История сохранила нам достопамятный образец геростратства: это Дже- ронимо Олджати, ученик Колы Монтано, который с помощью двух других заговорщиков убил Галеаццо Сфорцу, миланского тирана. Олджати, Лам- пуньяни и Висконти собрались ночью в церкви Святого Стефана, составили заговор и, испросив помощи у святого Амвросия, покровителя Милана, чей образ был перед ними, порешили убить тирана и исполнили это. И в момент казни, направляясь к эшафоту, Олджати воскликнуя: «Не падай духом, Джеронимо: тебя будут долго помнить. Умирать несладко, зато слава пребудет вечно!»5
Но нигде не встречалось мне такого сжатого, живого, мощного выражения истоков кихотизма, этого безумного стремления к увековечению и прославлению имени, как в одной из наших драм, которая сама по себе является чудом сжатости, живости и мощности выражения. Я имею в виду «Юношеские годы Сида» Гильена де Кастро, где Родриго Ариас, сраженный в поединке, произносит перед смертью такие слова: «Пусть я умру! Пусть слава будет вечной!»6
Принести себя в жертву славе, вместо того чтобы пожертвовать ею ради себя самого, — вот в чем глубинная сущность кихотизма и корень героизма. Может быть, жизнь и есть сон,7 но я, тот, кто видит ее во сне, сам сном не являюсь, что бы там ни говорил Шекспир, утверждавший, будто мы сделаны из той же древесины, что и наши сны.8 И тот не может сказать, что он умирает, кто, умирая, оставляет по себе живую славу.
Стоило бы труда проследить в нашей испанской истории свершения кихотизма, а заодно пронаблюдать, какое зло причинило нам то, что теперь самые великие наши честолюбцы ограничивают свое честолюбие достижением престижа и власти лишь при жизни и только в своей стране. Это?то как раз и называется санчопансизмом, который удовлетворяется вполне, получив в правление остров Баратарию. В подобных умеренных честолюбцах больше здравого смысла, чем в честолюбцах необузданных, воистину донкихотствующих, но отчизна не должна подражать такому здравомыслию.
Алонсо Кихано показалось, будто ему следует и даже необходимо для возвеличения собственной чести, то есть для собственной славы, и для пользы родной страны сделаться странствующим рыцарем. Лучше всего служит родной стране тот, кто больше печется о возвеличении собственной чести, и, чем сильнее он жаждет, чтобы его имя распространилось по всему свету и прогремело в веках, тем больше силы вложит он в служение своей державе.
«Пусть я умру! Пусть слава будет вечной!»
ГЛОССЫ К «ДОН КИХОТУ»: ПРИЧИНА КИХОТИЗМА
Говоря о глубинной сущности кихотизма, я показал, что она связана с жаждой увековечить и прославить свое имя, со стремлением к бессмертию. К предыдущему изложению остается добавить, что и сам Сервантес в глубине души не был чужд подобным чувствам: он, завершая свое бессмертное творение, обратился к своему перу с такими словами: «Здесь, на этом крючке и медной проволоке, ты будешь висеть, о мое перо, не знаю, хорошо или плохо очиненное. Ты проживешь на ней долгие века…» — и чуть дальше: «Для меня одного родился Дон Кихот, как и я для него; ему дано действовать, мне — описывать».1 Сервантес сам жаждал обессмертить и прославить свое имя.
И естественно, что Сервантес открыл Дон Кихота в тайниках собственной души, извлек его из глубин собственного духа. Очень верно было подмечено и повторено не раз, что Дон Кихот и есть сам Сервантес. Он есть Сервантес в той мере, в какой тот воплотил в себе свое время и свой народ, он есть душа испанской нации, сосредоточенная в Сервантесе. А в этой душе — жажда оставить по себе имя.
При обсуждении того, что зовется культом смерти, к которому якобы привержены испанцы,2 кажется большой ошибкой утверждать, будто бы мы не любим жизнь потому, что она для нас тяжела; будто бы испанец никогда не ощущал особой приверженности к жизни. Я, напротив, полагаю, что он ощущал и продолжает ощущать величайшую приверженность к жизни, и именно потому, что жизнь для него тяжела; так называемый культ смерти и берет начало из этой величайшей приверженности к жизни.
Столь велика наша любовь к жизни, что мы желаем продлить ее до бесконечности и не можем примириться с ее потерей: надежда жить после смерти или страх не жить заглушают в нас наслаждение жизнью, эту joie de vivre,[70] столь свойственную французам.
И если иные возразят мне, будто они не могут питать такую надежду или терзаться таким страхом, ибо не верят в жизнь после смерти и вполне убеждены в том, что со смертью каждого из нас исчезает без остатка наше сознание, я отвечу, что страстное желание жить после смерти умерщвляется в них вовсе не убежденностью в невозможности этого, — напротив: малая сила желания пережить себя лишает их веры в то, что это достижимо.
В третьей части «Этики» Спинозы, испанского еврея или португальского, что в данном случае все равно, есть четыре изумительных пункта: шестой, седьмой, восьмой и девятый, в которых утверждается, что истинная сущность всякой вещи состоит в стремлении или склонности длить свое бытие на неограниченное время, а человеческий ум осознает таковое свое стремление.3 Развитием этой великолепной мысли является учение Шопенгауэра о воле.4 И если Шопенгауэр так восхищался испанцами и считал нас народом огромной и сильной воли — вопреки противоположному мнению, столь распространенному среди нас же самих, — то лишь потому, что видел в каждом из нас могучее желание безгранично и нескончаемо длить наше индивидуальное бытие; видел нашу жажду бессмертия.
Жажду, которая, повторяю, берет начало в величайшей приверженности к конкретной, проживаемой, горячо любимой жизни, а вовсе не к созерцанию того, что творится вокруг.
Строго говоря, именно бедность жизни, обусловливая великую приверженность к ней, обусловливает в то же время и жажду бессмертия; бедность жизни вкупе с праздностью. Поскольку бедная жизнь, полная трудов, усердие к работе в бедности производят санчопансизм.
Санчо Панса — бедный крестьянин, бедный труженик, поглощенный работой в поле, а Дон Кихот — бедный идальго, живущий в праздности.
Что может быть замечательнее начала «Дон Кихота», где, дабы прояснить для нас безумие своего героя и то, как «мозги его высохли от чрезмерного чтения», Сервантес прежде всего рассказывает нам, что ел идальго и как он жил.
«Олья, в которой было куда больше говядины, чем баранины; на ужин почти всегда винегрет; по субботам яичница с салом, по пятницам чечевица и по воскресеньям в виде добавочного блюда голубь, — на все это уходило три четверти его доходов. Остальное тратилось на кафтан из доброго сукна, на бархатные штаны и туфли для праздничных дней, — в другие же дни недели он рядился в костюм из домашнего сукна, что ни на есть тонкого».5
Яичница с салом по субботам объясняет, почему бедный идальго был так привержен к жизни. Он был «страстным охотником и любил рано вставать», но «все свои досуги (а досуги его продолжались почти круглый год) посвящал чтению рыцарских романов и предавался этому занятию с такой страстностью и наслаждением, что почти совсем забросил и охоту, и управление хозяйством. Любознательность и сумасбродство его дошли до того, что он продал немало десятин пахотной земли, чтобы накупить себе для чтения рыцарских книг…».
К яичнице с салом по субботам, к бедности Хитроумного идальго добавляется его праздность, ибо «досуги его продолжались почти круглый год». И такова была его бедность, что, дабы иметь возможность читать книги, чем заполнял он свой досуг, идальго оказался вынужден продать немало десятин пахотной земли. В праздном и бедном кабальеро взыграла великая приверженность к жизни, а поскольку в бедном
