intellectuel medieval».[79]1 Вот я и говорю: да будет благословен и славен этот средневековый интеллектуальный анархизм! Как нам тебя не хватает! Как нам тебя не хватает, чтобы справиться с тем разгромом, который здесь учинили все эти строчащие монографии умники–разумники и архивные мыши! Как нам тебя не хватает, чтобы вновь возжелать жизни и на крыльях желания воспарить к избавительнице смерти.
А еще говорит мсье Питоле, что я, изощряясь в сарказмах по адресу экзегетов и сервантистов, вменил себе в обязанность и выполнил вполне конкретную задачу сравнения жития Дон Кихота и св. Игнатия в том виде, в каком это житие преподносится Риваденейрой. «Mauvais exemple donne a ces pseudo?erudits, amoureux d'enseignements esoteriques et de comparaisons forcees».[80]
Да быть того не может, чтобы такой проницательный и живой умом человек, как мсье Питоле, знакомый по моему очерку, по «Житию Дон Кихота и Санчо» и другим работам с моим методом и с тем, что я собой представляю, заподозрил бы, что мне втемяшилось, будто мой добрый Сервантес, создавая своего Дон Кихота, думал об Игнасио Лойоле. Нет, ничего подобного я не писал, мне такое и в голову не приходило. Толкуя Дон Кихота, я Сервантеса оставляю в стороне, меня нимало не интересует, о чем размышлял этот добрый идальго, когда писал свое произведение, и что он хотел им сказать, и сказал ли он больше, чем можно просто взять и прочитать. Нет, дело не в этом. Я вижу сходство жизни Дон Кихота и жизни св. Игнатия в той мере, в какой это мои Дон Кихот и св. Игнатий, на все остальное мне совершенно плевать, я ведь и не помышлял писать ученый трактат или давать какое?нибудь эзотерическое толкование — нет, здесь все другое.
Критические заметки мсье Питоле в «Ревю критик д'истуар э де литератор», за которые я ему искренне благодарен, много больше бы отвечали сути дела, я думаю, если бы начинались там, где они заканчиваются. Потому что заканчивает он так: «En somme j' estime que le vrai titre du volume devrait etre «Vida de Don Quijote у Sancho segiin la volvio a pensar Miguel de Unamuno»» [81] — и добавляет: «C'est un livre unique et qui ne devra pas faire ecole en Espagne».[82] Ну ладно, допустим, действительно, это жизнь Хитроумного идальго, как я ее себе представил, реализуя священнейшее право на владение вымыслом, который принадлежит всем, вырван из рук монопольного владения и преображен в согласии с нашим свободным выбором. Так в Средние века обращались с греческими и римскими героями и так поступали все мистики и богословы с персонажами Нового и Ветхого Заветов. И утверждать, что поступать так все равно что серебрить золото, — а некоторые так и говорят — значит выказывать собственное ничтожество, неспособность родить на свет, несмотря на все усилия, хотя бы один исполненный жизни персонаж. Да, мое сочинение всего лишь предлог сплести узор из моих собственных наитий и догадок, и к тому же я мог бы его сплести на любой другой основе, например воспользовавшись пьесой Кальдерона «Жизнь есть сон». Я писал вовсе не по случаю юбилея, этого смехотворного юбилея. А если публикация совпала с его празднованием, то это мой недочет, и случилось это к моему прискорбию, в чем и каюсь. Как сказал в тех одиннадцати отведенных моему сочинению строках мой друг сеньор Альтамира9 в статье «Книги юбилея» (журнал «Эспанья» от 23 июня), «в нем речь идет не о том, что представляет собой роман «Дон Кихот», но только о том, чем он представляется или должен представляться сеньору Унамуно, иными словами, речь идет о личности Унамуно, о ее самовыражении в связи с романом «Дон Кихот»». Это второе совершенно точно, а вот первое точно не вполне, потому что речь не о том, что, как мне кажется, представляет собой или должен представлять роман «Дон Кихот», но о тех мыслях, к которым я прихожу, созерцая жизнь Дон Кихота, человека, рассматриваемого отдельно от книги, которая повествует о его жизни, и я даже предполагаю, что рассказчик не всегда верен истине, рассказывая нам эту жизнь. Повторяю, только Дон Кихот как таковой, Дон Кихот человек — вот кто меня привлекает, а не «Дон Кихот» роман, не книга. Все это, как видите, очень далеко от ученых штудий, к которым у меня мало способностей и еще меньше охоты; когда вокруг меня живые существа, меня мало интересуют ископаемые и палеонтология меня нисколько не привлекает.
А в области палеонтологии, и это очевидно, самых больших и удивительных достижений добьется тот, кто хорошо знаком с зоологией, я хочу сказать, с поведением и жизнью зоо, животных, ныне обитающих в мире. Но оттого?то я и не могу никак понять, как могут успешно изучать поэтов, почивших века назад, похороненных, чьи косточки уже и черви обглодали, те, кто начисто не любопытен к поэтам живущим, дышащим, вкушающим, пьющим и поющим. Такие спецы по стародавней поэзии, — я кое с кем из них знаком — кому мешают живые песни живых поэтов, это те несчастные, которым ни к чему, чтобы музей, где выставлены и расклассифицированы скелеты, посещали живые люди из плоти и крови. Им желательно общаться исключительно с первыми. А поскольку у живых углядеть скелет, пока плоть не пожрана тленом, никак нельзя, они ума не приложат, как их классифицировать, а потому и объявляют их поэзию нелепой, абсурдной и много хуже прежней. Никто не сподобится в их глазах весомости, пока не умрет, пока не погребен и кости его не обгложут черви. Они?то ведь изучают скелет, поэтические кости, и даже будучи специалистами по поэзии былых времен, все равно не чувствуют ни плоти, ни человеческого тепла эпохи, того времени, когда эти кости только начинали в теле формироваться; они полагают, что способны оценить ушедших гениев, но они не способны узреть гения завтрашнего. Не в музее — в поле они едва видят, воспоминание о скелете мамонта застит им живого слона. «А это что за вид?» — задаются они вопросом, глядя на живое существо. И так они и глядят подслеповато, если только это не какая?нибудь костлявая кляча, у которой за недостатком плоти выпирает скелет. И стало быть, ничего удивительного, что специалисты по литературе превозносят пишущих под старину, вышивающих на ткани узор из классических реминисценций и перекраивающих на свой лад творения тех, чьи кости обглодали черви.
А потом все эти ученые палеонтологи и такие же критики и все им подобные сплачиваются в этакую международную братию и вечно друг на друга ссылаются, выделывая па из пляски смерти. Это что?то очень похожее на орден, на масонов с их ложами, о которых свидетельствуют материалы архивов.
Прибавьте ко всему этому нелепую выдумку о немецком профессоре, специалисте и добропорядочном исследователе, кладущем жизнь на то, чтобы разобраться с тем или иным маленьким участком знания, пытающемся исчерпывающе рассмотреть материал и во имя этого его упрощающем. Как пить дать, здесь тоже найдутся защитники этого образа, утверждающие, что в капле воды отражается весь мир и что изучая только ее или произведение только одного автора или один–единственный исторический эпизод, можно прийти к общей концепции жизни и мироздания. Но эти выдумки — самые зловредные из выдумок.
Когда я завершил учебу, защитив диссертацию по филологии, передо мной, как перед всяким в такой ситуации, встал вопрос о том, как применить полученные знания, и так как склонности и тогда и сейчас у меня были ко всему на свете, но более всего к философии и поэзии, сестрам–близнецам, я собрался выставить и выставил свою кандидатуру на конкурс сначала по кафедре психологии, логики и этики, а потом по кафедре метафизики. Однако если принять во внимание мои тогдашние представления о предмете и особенно независимость суждений, которая в те времена являлась моей личной заслугой, я провалился, и не мог не провалиться, и на той, и на другой кафедре. Хочу сказать, что на обеих кафедрах мне ничего не дали. И тогда я решил использовать свои способности к языкам и стал претендовать на место на кафедрах латыни и греческого. После двух безуспешных попыток попасть на кафедру латыни я добился места на кафедре греческого языка,10 представ перед комиссией, возглавляемой моим учителем доном Марселино Менендесом и Пелайо,11 красноречивым поэтом, вкладывающим поэтический пыл в научную реконструкцию духа былых эпох. Перед тем же судом предстал и другой кандидат, человек утонченного вкуса и большой изысканности, — дон Хуан Валера.12
Как только я получил место на кафедре, я столкнулся с одним ученейшим профессором, который пристал ко мне, занудливо убеждая сделаться эллинистом и заняться выискиванием и публикацией каких?то греческих рукописей, каковые, по слухам, имеются в Эскориале. Ему хотелось провести на моем поле межи, указав: «За эту черту ни шагу!» Но я отлично знал, что эллинисты это не то, в чем больше всего нуждается Испания, и пропустил его слова мимо ушей, чем доволен и поныне. Я знаю греческий более чем достаточно для того, чтобы выучить ему любого из тех моих учеников, кому захочется работать с ним самостоятельно и совершенствоваться в языке Платона; я могу их ввести в курс всего, что считается самым важным в греческой литературе. За этими пределами я полагаю неприличным уклоняться от того, что почитаю святыми обязанностями перед отечеством, углубляться в ученые исследования какого?либо
