Житие Дон Кихота и Санчо

мсье Эррио, тоже из породы исследователей, в беседе с нашим премьером,⁸ как последний поведал в Кортесах, вспомнил жутковатое каприччо Гойи, где изображен мертвец, вылезающий из могилы с листком, на котором начертано одно только слово, итог загробных его исследований: «Ничто!».⁹ Самое исконное и самое подлинное испанское слово «nada», так же как созвучное с ним испанское слово «gana».[87]'¹⁰ Ведь о том, что такое «ничто» и «небытие», Гойя знал не хуже, чем земляк его, Мигель де Мол иное, — какие люди эти двое и какие мифы они создали! — Мигель де Молинос, тот самый, который рекомендует нам признать и свое ничтожество, и небытие и отдалиться даже от Господа Бога.¹¹

Будем же извлекать из небытия — а это и значит творить — мифологию, тем паче в наши дни, когда мы творим миф об Испанской демократической республике трудящихся всех классов.¹² Ведь история этой республики когда?нибудь в будущем попадется на глаза и в руки исследователям, не обремененным трудами, большим эрудитам и врагам мечтаний, и они постараются доказать, что подобная республика не существовала в отдаленном прошлом, коим станет для них наше настоящее. Или уж коли существовала, то была совсем не такою, как та, которую представляем себе мы, творящие ее ныне в мечтах и снах. Как знать!.. Уж эти мне эрудиты!.. Однако «уснем же, душа, уснем», [88]¹³ ибо лишь во сне существует сновидение. И никакие исследователи будущих времен не смогут изгладить из памяти людской бессмертную мифологию.

И да поможет нам Дульсинея, та самая Дульсинея Тобосская, и да подарит нам правду, но правду истинную, правду животворящей мечты, истинную правду идеального мира, а не докучную правду исследования.

II. СТИХИ УНАМУНО О ДОН КИХОТЕ

КРОВЬ ДУШИ

Ты кровь души, испанский мой язык. Отчизна всюду мне, где речь родная звучит и льется, — ведь ее родник полмира затопил, не иссякая.

Уже латынь Сенеки¹ твой расцвет пророчила вернее гороскопа; с тобой Европой сделалась Европа, с тобой Колумб удвоил белый свет.

Язык мой — как ковчег. И в нем плывет Рисаля и Хуареса народ:² десятки рас и племена без счета…

Он никому не тесен и не мал. Не зря на нем Сервантес написал Евангелие нам — от Дон Кихота.

Под этим деревом в тени

он отдыхал однажды;

с тех пор прошли века — уж триста лет,

воспоминанье шелестит в листве все так же.

Священный соловей хранит в ветвях

свое гнездо, и помнит эта птица

учение такого ж соловья —

святого Рыцаря. Когда садится

все то же солнце, что садилось встарь,

и на подножие холма ложится

тень векового дерева, тогда

щебечет птица

слова, что человечьим языком он говорил, а дерево их слышит на языке небес, внимает им, листы колышет.

Господь мой Дон Кихот, я грудь народа Пронзил Евангелием как копьем. Но кнут лизать он продолжал тайком, Из хлева глаз не показавший сроду.

Твоей души ни грана нет у сброда, Хотя примеру Павла он потом Последует.1 Мне суждено добром, Примером врачевать его природу.

Душа Испании, в водоворот

Несешься ты. Отнюдь не доброхотство —

Желание спасти тебя, как плот.

Твоя беда — штандарта с мачтой сходство. Крещение преобразит народ, И все народы примут донкихотство.

Слова, которыми писал Кеведо, набухшие оттенками значенья, запутанных идей хитросплетенья.¹ Лишь мудрому дано пройти по следу,

путь отыскать, что остальным неведом, в лесу загадок. Редкое уменье распутать нить, хранить вас от забвенья в веках. Я вашу над собой победу

признал. А вы <того любить готовы, кто любит вас, вы горечь подсластите Сервантеса мучительного слова,

во мне страданья голос приглушите, вы прежними ко мне явитесь снова и эту чашу выпить помогите.

Земля,

по коей бродит Каинова тень.

Антонио Мачадо¹

Красна от крови, Каином пролитой, желта от желчи, — ты погружена, Испания, в печаль; ты голодна и потому завистливо–сердита.

Для добрых дел твоя душа закрыта, твой ум ленив; «ты думать не должна», — сквозь сон тебе сентенция слышна Рипальды, мудреца–иезуита.²

Ты стала в демократию играть; трудиться? — до чего же неохота! на Господа надеешься опять,

Вояк у власти и тупиц — без счета; картишки, звон монет; и — побивать каменьями безумца Дон Кихота.

Мой Сервантес, кроткий фантом, оседлай?ка мне Клавиленьо:¹ полечу в края сновиденья великанов разить мечом.

Ведь на нем гарцевали прежде Санчо Панса и Дон Кихот, неразлучны во дни невзгод, неразлучны в своей надежде.

Деревянным, подстать кресту, был конек с двумя ездоками, что завязанными очами въявь узрели свою мечту.

Завяжи мне глаза плотней, видеть край родной не хочу, в свой последний приют лечу, к последней победе своей.

Там, на Фуэртевентуре,¹ мельница Дон Кихота зерно души моей снова перемолола с охотой.

На углях правды, которой лишили Испанию ныне, выпечен хлеб из зерен, взращенных мною в пустыне.

Ветер, вращавший крылья мельницы–великана, был ветром Колумбова моря^2 — сна, что сбылся безобманно.

В ОДНОМ СЕЛЕНЬЕ ЛАМАНЧИ…

В одном селенье Ламанчи^1 — сгинул, Кастилия, мозг твой:

Солнце, ревнивый любовник, — впилось в него хваткой мертвой.

Виденья без туч и тени — оно награвировало

на зеркале вод озерных, — небо им снится в скалах.

Ты видела: хлеб тебе мелет — мельница в голом поле,

и помнишь ты: лапы гиганта — ребра тебе мололи,

и помнишь ты: грудь худую — в корке из грязи и пыли

копытца свиней смердящих — всем стадом тебе дробили.