Логика смысла (Вторая половина)

Двадцать вторая серия: фарфор и вулкан

'Бесспорно, вся жизнь — это процесс постепенного распада…'¹. Немного найдется фраз, которые отдаются в наших душах подобно удару молота. Немного найдется текстов, отмеченных столь зрелым мастерством, погружающих нас в молчание и заставляющих безоговорочно согласиться с ними, как 'Крушение' Фицджеральда. По сути дела, все творчество Фицджеральда представляет собой раскрытие этой фразы и особенно слова 'бесспорно'. Перед нами мужчина и женщина — пара (почему пара? — потому что диада уже задает возможность движения и процесса). У этой пары, что называется, есть все для счастья: красота, шарм, богатство, внешность, талант. И вдруг что-то случилось. Все лопается, словно старая тарелка или стакан. Шизофреник и алкоголик остаются с глазу на глаз, и этот ужасный союз может разорвать только смерть их обоих. Не идет ли здесь речь о столь знакомом нам саморазрушении? Что же на самом деле произошло? Они же не пытались совершить ничего особенного, ничего, что было бы выше их сил. Но почему-то они просыпаются, как после сокрушительной битвы. Их тела разбиты, мускулы напряжены, души мертвы. 'Такое ощущение, что я стою в сумерках на пустом стрельбище. Разряженное ружье в руках. Сбитые мишени. Никаких проблем. Тишина. И единственный звук — мое собственное дыхание… Принесенная мною жертва оказалась навозной кучей'. На самом деле много чего произошло — как вовне, так и внутри: война, финансовый крах, старение, депрессия, болезнь,

___________

¹ Ф.С.Фицджеральд, Последний магнат. Рассказы. Эссе — М., Правда, 1990 — С.484.

утрата таланта. Но все эти явные происшествия уже дали собственный эффект. Сам по себе последний ни в чем бы не сказался, если бы не проник вглубь и не достиг чего-то такого, что обладает совершенно иной природой. Это нечто заявляет о себе лишь по прошествии времени и на расстоянии, когда уже слишком поздно и ничего нельзя исправить — безмолвная трещина. 'Почему мы все потеряли — мир, любовь, здоровье?' Была какая-то немая, неразличимая трещина на поверхности, некое уникальное поверхностное Событие. Оно было как бы подвешено, парило над самим собой, летело над собственным местом. По сути дела, подлинное различие проходит не между внутренним и внешним. Трещина ни внутри, ни снаружи. Она на границе — ведь трещина вне восприятия, — бестелесная и идеальная. С тем, что происходит внутри или снаружи, у трещины сложные отношения препятствия и встречи, пульсирующей связки — от одного к другому, — обладающей разным ритмом. Все происходящее шумно заявляет о себе на кромке трещины, и без этого ничего бы не было. Напротив, трещина безмолвно движется своим путем, меняя его по линиям наименьшего сопротивления, паутинообразно распространяясь под ударами происходящего — пока эта пара, эти шум и безмолвие не сольются полностью и неразличимо в крошеве полного распада. Все это означает, что игра трещины перешла в глубину тел, как только работа внутреннего и внешнего раздвинула ее края.

(Что бы мы сказали другу, утешающему нас такими словами: 'Господи, да если бы я пережила крушение, со мной вместе провалился бы весь свет. Послушайте! Мир существует только потому, что вы его воспринимаете. Так почему не сказать, что обвал — в Большом каньоне?' Такое утешение по-американски едва ли успокоит того, кто знает, что трещина проходит ни внутри, ни снаружи, что ее проекция вовне отдаляет конец ничуть не больше, чем чистая интроекция. Пусть это будет трещина Большого каньона или скал Сьерра Мадре; пусть космические образы ущелий, гор или вулканов сменят столь близкий и знакомый фарфор. Что изменится? Что из этого выйдет, кроме невыносимой жалости к камням, с которыми отождествляешь себя? Устами

персонажа другой пары Мальком Лоури говорит: 'Да! Раскололось! Но разве нельзя, не дожидаясь полного развала, как-то спасти распавшиеся половины?…Ах, хоть бы произошло какое-нибудь фантастическое геологическое чудо, и эти части срослись вновь! Ивонне очень хотелось исцелить треснувшую скалу. Она сама была одной из ее половин и жаждала спасти другую, чтобы уцелеть обеим. Напрягая все свои, силы она придвигалась ближе, молила, лила слезы, говорила, что все простит… Скала оставалась недвижимой. 'Это все очень хорошо, — сказала скала, — но выходит, что ты виновна. Что же касается меня, то я предпочитаю разрушаться, как захочу!''².)

Сколь бы тесным ни было единение, оно содержит два элемента, два процесса, природа которых различна, есть трещина, бегущая по прямой, бестелесной и безмолвной линии на поверхности; и есть внешние удары и шумный внутренний напор, заставляющие трещину отклоняться, углубляться, проникать и воплощаться в толще тела. Не те ли это два аспекта смерти, ранее выделенные Бланшо: Смерть как событие, неотделимое от прошлого и будущего, на которые она разделяется, никогда не пребывая в настоящем, — безличная смерть, 'неразличимое нечто, что я не могу уловить, ибо оно не имеет ко мне никакого отношения, что никогда не приходит, и к чему я сам не иду'. И личная смерть, происходящая и наступающая в самом что ни на есть грубом настоящем, чей 'предельный горизонт очерчен свободой умереть и возможностью самому смертельно рискнуть'. Можно указать разные способы, какими могут соединяться эти два аспекта: самоубийство и сумасшествие, наркомания и алкоголизм. Возможно, последние два — самые совершенные, поскольку для сведения данных двух линий к фатальной точке, им требуется некоторое время. Тем не менее, в каждом из них есть нечто иллюзорное. Когда Бланшо мыслит самоубийство как желание совместить два лика смерти — длящуюся безличную смерть с сугубо личным актом, — он ясно показывает неизбежность такого соединения или его попытки. Вместе с тем

____________

² Malcom Lowry, Under the Volcano (New York: Lippincott, 1965), p.55.

Бланшо стремится определить, что здесь иллюзорного³. Фактически, главное различие проходит между тем, что вступает в брак или совместно длится.

Но суть проблемы не в этом. Подобное различие существенно лишь для абстрактного мыслителя. И как же он смешон — этот мыслитель, — когда пытается разобраться в данном вопросе. Пусть даже эти два процесса различны по своей природе. Но вот как сделать, чтобы один процесс не продолжался естественным и необходимым образом в другом, чтобы бесшумный след бестелесной трещины на поверхности не 'углублялся' в толщину шумящего тела, чтобы поверхностная рана не стала глубинной Spaltung, а поверхностный нонсенс — нонсенсом глубины? Если воля — это всегда воля к событию, то возможно ли при этом не желать также и полного осуществления этого события в телесной смеси, подвластной той трагичной воле, которая правит всеми поглощениями? Если по самому порядку поверхности пошли трещины, то разве он при этом не рушится, и как спасти его от стремительного разрушения, пусть даже ценой утраты всех сопутствующих благ — организации языка, а то и самой жизни? Как избежать той точки, где можно произносить лишь отдельные буквы и выкрикивать из глубины шизофрении, где нет вообще членораздельной речи? Если на поверхности есть трещина, то можно ли избежать того, чтобы глубинная жизнь не стала источником разрушения, чтобы она не стала 'бесспорной'? Можно ли сохранить бестелесную трещину, препятствуя

____________

³ М. Blanchot, op.cit., pp. 104–105: 'При самоубийстве я хочу убить себя в некий определенный момент; я связываю смерть с теперь: да, теперь, теперь. Но ничто не указывает на иллюзорность и безумие этого Я хочу, ибо смерть никогда не бывает налицо… Самоубийство в этом смысле никогда не встречается со смертью. Скорее, оно является желанием устранить смерть как будущее, изъять ее из той части грядущего, которая выступает как сущность смерти… Мы, не в состоянии проецировать убийство самих себя; мы готовим себя для этого, мы действуем под взглядом последнего жеста, который, тем не менее, относится к категории нормальных вещей и дел. Но этот же жест не входит в поле зрения смерти, не касается ее, не удерживается в ее присутствии…'