— Не достаточно ли тебе будет, если скажу, что жизнь при дворе сделалась невыносимо унылой, безрадостной после того, как белый корабль пошел ко дну, и я почувствовал: настала пора перемен.
— Нет, — отозвался Ловел, — этого недостаточно.
— Тогда я еще раз попробую. — Но Роэр замолк, лепил хлебные шарики и бросал в пустую, из-под супа, миску. Наконец поднял глаза. — Уже пять лет назад мне казалось, что в жизни должно быть что-то более важное, чем смешить короля после ужина, а если не так, то жизнь лишь пустяк, и разумному человеку остается беспечно ее износить, словно перо в шляпе, остается щелкнуть, чтоб зазвенела, словно бубенчики на колпаке у шута… Я провел с королем в Нормандии эти четыре года — а ты, наверное, гадал почему я не вернулся… В Барфлере перед самым отплытием в Англию принц просил меня задержаться, плыть с ним и его приятелями. Заскучают, говорил, в путешествии без Роэра, который задает тон. Они все были настроены сумасбродничать. Я отказался — без всякой особой причины. Ответил «нет» и поплыл с королем. — Он встал, прошелся до конца длинной комнаты и обратно. — Принц твоих лет был, отрепыш. Мало кто из них был старше. Они на моих глазах росли…
Роэр сел, вновь принялся лепить хлебные шарики, а Ловел вновь терпеливо ждал от него продолжения.
— И тогда мне подумалось: будь жизнь действительно сущий пустяк, не было бы Бога, не трудился бы он ради такой штуки; но я, к своему удивлению, понял, что не могу поверить в отсутствие Бога. А отсюда следует, что в жизни есть нечто важнее, чем смешить короля после ужина… И ведь сходится: нынче королю не до смеха… Тебе ясно? Мне самому не очень-то ясно.
— Наверное, — отозвался Ловел, — вы решились обрести то, что важнее.
— Да. Но надев это, — Роэр коснулся своей черной сутаны, — я почувствовал, что должно быть что-то еще важнее, отмечающее конец одной жизни и начало другой. Моя актерская душа требовала чего-то еще. — Теперь он насмешничал над собой. — Хей-хо! У меня же врожденный дар выкинуть штуку не зрителей только ради — ради искусства. Понимаешь?
Ловел кивнул.
— Были короли, которые расставались с короной и пускались по свету с сумой. Для короля достойный поступок, но — не для королевского менестреля. И чтобы покончить с прежней жизнью, подготовиться к иной, я отправился паломником в Рим. Да, иная жизнь меня-то и поджидала: у Трех источников я подхватил скверную лихорадку и, как говорили добрые монахи, которые выхаживали меня, чуть не умер. А уж в этом никакой для меня новизны. И потом в Риме умирать мне не хотелось. Утверждают: благословен, кто умер в паломниках. Но я — а надо тебе сказать, что мой дед, бретонец, сопровождал Ричарда де Бель-мейса при армии Вильгельма Завоевателя, — но я, как и сын де Бельмейса, епископ Лондонский ныне, в Лондоне рожденный, взращенный, я предпочитал вновь увидеть родную землю и родной город. И когда дело пошло на поправку, я дал обет: в благодарение Богу, вернувшись на родину, построить больницу — приют для бедняков. Чтобы в Лондоне они нашли заботу, какую я видел в Риме.
Ловел снова кивнул, не спуская глаз с лица Роэра.
— Простой приют, понимаешь? Но по дороге на родину мне случилось видение. — Роэр сказал это, как другой бы сказал, что нашел пенни или что его лошадь потеряла подкову. — была жаркая ночь — странно, если подумать, ведь болезнь задержала меня в Риме, и время близилось к Рождеству, — я не мог заснуть. Я ворочался на постели, выискивая местечко прохладнее, и одновременно мысленно подыскивал в Лондоне? В пригороде? — место для моего приюта. И вдруг мне показалось, что комната и все в ней растаяло, я увидел, что ко мне приближается громадных размеров зверь о восьми ногах, с крыльями орла. Он ухватил меня в свои когти и поднял до звезд. Спросят тебя когда-нибудь — скажи, на меня ссылаясь, что звезды не только мерцают, вблизи звезды кружатся, кружатся, испуская высокого тона звук и сильный запах пиретрума. Подо мной не было ничего — одна чернота, и я знал, что вот-вот зверь разомкнет когти, и я полечу вниз в черноту, и падение будет длиться вечность. Я вскрикнул, и в мою дверь вошел Святой Варфоломей, или самый почтенный и величественный старец с бородой длинной и белой, как Млечный путь, вошел и сказал, что я должен построить приют в Смитфидде, сразу за стенами Лондона. Там бывает ярмарка раз в неделю, я часто туда наезжал. Он просил меня также выстроить рядом с приютом небольшой монастырь. И с тем я уснул. А когда утром проснулся, то мне было скорее холодно, а не жарко. И неудивительно — на дворе выпал снег. — Роэр потер свой синеватый подбородок. — Странная вещь, я думал про Смитфилд раньше, но это земля короля, а наш Генрих не особенно печется о немощных бедняках. Монастырь же — дело другое, да еще в честь Святого Варфоломея…
— Надеюсь, он действительно даст вам землю?
Роэр чуть улыбнулся.
— Наш Генрих скуп, но набожен. Святой Варфоломей монастырь получит, но прежде — получит приют.
Пала тишина, и они только смотрели друг на друга, сидя на углу стола, где между ними стояла миска из-под супа с коркой хлебных шариков на дне. Ловел догадывался, о какой болезни услышал. Это была лихорадка, которой дышат в зной заболоченные, облюбованные комарами почвы. После первого приступа, если человек его переживет, болезнь часто возвращается — с ознобом, жаром и причудливыми снами наяву.
Ловела не оставляло чувство, что Роэру кое-что известно об этом и что он лишь наполовину верит в свое видение, а иначе — верь он до конца, — он, конечно, рассказал бы по-другому… Или нет? Другой бы человек рассказал бы по-другому, но другой человек, не Роэр. Одно бесспорно: видение (если не болезненный бред) открыло Роэру, как заполучить нужную землю от короля, и за откровение, откуда бы оно не явилось, он был благодарен. Каким образом Роэр построит приют, не говоря о монастыре, Ловел не представлял, но видя его сияющие глаза и слегка насмешливый жесткий рот, Ловел не сомневался — Роэр их построит.
И неожиданно он загорелся желанием идти с Роэром, помочь ему совершить невозможное.
Он встал.
— Мне дали час, а, кажется, отсутствую дольше. Я должен вернуться к брату Ансельму.
На другое утро после торжественной мессы он опять был с Роэром, они мерили шагами внутренний двор монастыря вблизи лечебницы. Уже набухли почки на смоковнице у стены, и дрозд выводил первую песню года.
— Идем со мной, — сказал Роэр. — Мне понадобится твое умение.
Ночь напролет, отдаваясь дремоте и пробуждаясь у постели брата Ансельма, Ловел мечтал: вот бы Роэр сказал эти слова. Но теперь слова застали его врасплох, будто он и не ожидал их услышать; два чувства нахлынули на него и захлестнули единой волной: горячее желание идти за Роэром, который вернулся, в конце концов, свистнул ему, и страх. Ловел страшился подступавшего к стенам монастыря мира, откуда люди камнями изгнали его, ведьмино отродье, за то, что уродился не как остальные — горбатым. Но желание идти пересиливало страх.
Он покачал головой.
— Я не могу.
— Ты же еще послушник, ты совершенно свободен.
— Я не могу оставить брата Ансельма, — промолвил Ловел. — Теперь не могу. Его радует, что я — не кто-то другой — забочусь о нем, и ему жить осталось не больше нескольких дней.
— А я не могу ждать, — сказал Роэр. — Я должен свершить возложенное на меня.
Ловел кивнул. Они остановились перед крытой галереей, под аркой входа.
— Ты хочешь со мной пойти, так? — спросил Роэр.
— Я страстно желаю этого.
— Ты говоришь, он проживет не больше нескольких дней. Подумай, Ловел, неужели ты готов поступиться всей своей жизнью ради нескольких дней, оставшихся старику?
Они стояли и смотрели друг на друга — в долгом напряженном молчании. Казалось, разумно было бы Ловелу попросить: «Дай мне эти несколько дней, и потом я пойду за тобой». Но он знал, что, в действительности, от него требуют: «Брось все — иную любовь и верность, брось и пойдем сейчас… сейчас или никогда». От него требовался выбор на всю жизнь.
— Да, я готов поступиться… — сказал он, наконец. — Я не могу бросить брата Ансельма. — Сказал — и будто вырвал что-то из своей груди.
