разговоры про борьбу с коррупцией? С коррупционерами борьба есть, а с коррупцией нет: такое ощущение, что это внутривидовая конкуренция за передел финансовых потоков!
А ведь модернизация по сравнению с интересами повседневного выживания является интересом более высокого порядка в том числе и потому, что она вбирает и объединяет в себе более приземленные, повседневные интересы.
Простой пример: значительная часть населения России живет в ветхом жилье, а некоторая часть, официально менее процента, – и вовсе в аварийном. Это жилье нельзя восстановить по технологиям 1960-х годов: не хватит ни цемента, ни гастар– байтеров, ни денег. Значит, его надо делать по современным технологиям, а это и есть модернизация.
Таким образом, модернизация – это лозунг, но за этим лозунгом стоят потребности. И, соответственно, за отказом от модернизации стоит последовательный и осознанный отказ от этих потребностей.
Когда в Советском Союзе говорили про построение коммунизма – это был лозунг, но за ним стояли совершенно конкретные вещи. В частности, если вы были в состоянии дойти до кассы, то получали свои 90 рублей и на эти 90 рублей могли жить – просто как член общества. А сегодня и жилье нужно, и чтобы гречка не подскакивала в цене в два раза, но в системе управления нет никого, кто мог бы воплотить в жизнь простейшие интересы огромных масс населения.
Единственное настоящее приобретение, которое дали реформы представителям российского среднего класса, – возможность иногда не платить хамам и иногда не общаться с ними.
Потому что с инспектором ГИБДД – никуда не деться – приходится общаться, и с представителями ЖКХ тоже.
Но в некоторых сферах, например продукты, одежда, – это действительно возможно, и это немножко греет сердце. Банк можете выбрать – пойти не в Сбербанк, а в другой банк.
Только это не демократия, потому что касается управления личным бытом, а не всем обществом.
Кроме того, открою забывшим или слишком молодым большую тайну: при социализме тоже можно было не голосовать, не вступать в партию, не слушать радиопередачи, не общаться с пропагандистами. И если вы вели себя тихо и жили с фигой в кармане, то КГБ к вам не приходил: он занимался теми, кто фигу из кармана доставал.
Принципиально важно, что наша страна действительно развивается так же, как мир. У нас все происходит одновременно с миром, только немного по-своему. Это не всегда значит, что плохо. Что-то хуже, что-то лучше. В нашей стране тоже были демократические периоды, и Запад знал тоталитарные времена и чудовищные диктатуры. Мы привыкли ужасаться Ивану Грозному, но этот человек помнил всех, кого убил (кроме, разумеется, карательного Новгородского похода): на Западе в то время таких руководителей было немного.
Это не значит, что мы плохие, – нет. Мы просто немного другие.
Западные ценности – это замечательно. Мы должны стремиться к тому, чтобы добиваться западного комфорта, западной безопасности, западного уважения друг к другу. Но мы должны и понимать, что инструменты, которыми мы это будем реализовывать, будут чуть-чуть иными – просто потому, что иными по сравнению со стандартными западными обстоятельствами являемся и мы сами.
Теперь пришло время сказать о главной проблеме демократии. Не российской – общемировой.
Мы все привыкли издеваться над лозунгом германского империализма «Пушки вместо масла», забывая о том, что формула любого технического развития звучит очень похоже: «Станки вместо масла». Это отказ от сегодняшнего потребления ради потребления завтрашнего. Чтобы инвестировать нечто в завтрашний день, нужно это нечто отобрать у сегодняшнего потребления. Нормальный человек – ни бедный, ни богатый – на это не пойдет. И демократия традиционная, нормальная, в которой решения принимает именно этот человек, блокирует технологическое развитие, если нет прямой угрозы жизни.
Во время холодной войны технологический прогресс развивался буквально под дулом пистолета. Обе демократии – и социалистическая, и буржуазная – развивались по этому принципу. И поэтому они обеспечили технологический прогресс. Как только пистолет убрали – технологический прогресс резко затормозился.
И мы видим сегодня Соединенные Штаты Америки: это самое развитое в социальном отношении общество мира, самое передовое. И когда они пытаются возобновить технологический прогресс – мы видим, что они при этом поневоле ограничивают демократию. То есть американское нынешнее общество, возможно, есть некоторая постдемократия, а не демократия в том виде, в котором они ее экспортируют.
Одно из самых ярких проявлений постдемократии – изменение характера общественного управления и его институтов. Среди последних, например, мы совершенно неожиданно, с омерзением и ужасом, но без возможности каких бы то ни было сомнений, обнаруживаем и такое явление, как терроризм.
Терроризм как новый инструмент управления
Прежде чем углубляться в разговор о терроризме, необходимо дать ему определение, четко указать его основные квалификационные признаки. Их всего три.
1. Принуждение управляющей системы или общества в целом к тем или иным действиям.
2. Осуществляемое при помощи насилия или реальной угрозы насилия.
3. В нарушение действующих правовых норм или распространенных обычаев. Иначе актом террора может быть представлено любое требование соблюдения закона, обращенное к руководителю. Наподобие того, что у нас сейчас многие называют «экстремизмом» и даже оформляют по Уголовному кодексу.
Телефонный звонок о якобы заложенной в школе бомбе является актом терроризма: это воздействие на управляющую систему (как минимум на директора школы) угрозой насилия в нарушение действующих правовых норм. А, скажем, американская (формально интернациональная) интервенция в Корею в 1950 году или удар по Ираку в 1991 году, осуществленный на основе решений ООН, террором не является, хотя жертв было неисчислимо больше.
Орудийный расстрел религиозной секты вместе с женщинами и детьми, произведенный в США в рамках действующего законодательства, пусть даже и искаженных, не может быть признан актом террора. А выстрел из пневматической винтовки в окно чиновника или бизнесмена, принявшего неправильное, с точки зрения стрелка, решение, – да.
Фраза «кошелек или жизнь» – не акт терроризма, ибо в ней отсутствует ключевой элемент – воздействие на управляющую систему или значительную часть общества в целом. А взятие заложника неудачливым грабителем с требованием выпустить его из кольца полицейских – да.
Теперь очень неприятные, но важные вещи. Даже геноцид – не террор, если не направлен на принуждение управляющей системы или общества в целом к тому или иному действию. Если кто-то поставил свое желание уничтожить целый народ или целую социальную группу, не принудить его к чему- нибудь, а просто уничтожить, – это не террор. Это геноцид, это хуже.
А вот локальный превентивный удар по объектам на территории чужого государства или даже простая угроза его нанесения, если он проводится в нарушение международных правил, не могут быть квалифицированы иначе, как терроризм. То, что американцы сделали с Ираком в нарушение международных правил, – юридически терроризм. «Вбамбливание Югославии в каменный век» в 1999 году юридически должно быть признано актом государственного и, более того, межгосударственного терроризма. Это принуждение общества, его управляющей системы к определенным действиям в нарушение международного права.
Очень существенна разница, которая не всегда учитывается, между угрозой якобы уже подготовленного акта насилия и угрозой, из которой следует необходимость подготовки этого акта. Например, анонимный телефонный звонок о том, что тот или иной объект уже заминирован, – это терроризм. А то, что в случае чего он будет заминирован, – шантаж. Угроза терроризмом, но не террор сам по себе.
Это нужно проговорить, потому что у нас террористом могут обозвать просто человека, который не так посмотрел, не так двинулся и повернулся.
И конечно же, нужно вспомнить многовековую историю этого явления. Самых больших успехов добивались террористы раннего Средневековья: их успехи просто недостижимы для современных последователей. Например, в 929 году нашей эры исмаилитская община Бахрейна разорила Мекку, перебила паломников и похитила главную святыню ислама – черный камень Каабы. И только через
