— Как-нибудь в следующий раз, — буркнул я, прекрасно понимая, что никакого следующего раза не будет.
— Вам по-прежнему не хочется одеться?
— Нет.
— И тем не менее — придется. Скоро сюда может зайти уборщица. Возьмите хотя бы это, — он бросил мне через стол белый халат. — Ничего другого, к сожалению, нет. Я не предполагал, что вы явитесь оттуда налегке.
Халат был примерно пятьдесят шестого размера, женский, с выточками на груди и пуговицами на левой стороне. Одев его, я ощутил огромное неудобство, словно халат был сшит не из сатина, а, по крайней мере, из кровельного железа. Ткань мешала свободно дышать, стесняла движения, от нее приторно пахло духами и чужим потом. Почти с ужасом я подумал, что мне придется еще и обуться.
Профессор стряхнул пепел с лацканов своего пиджака и склонился над аппаратом, в недрах которого уже добрые десять минут булькало примерно четверть стакана моей собственной крови.
— Чужеродных микроорганизмов у вас, кажется, не обнаружено, — сказал он как-будто с сожалением.
— Ничего удивительного. В каких только ядах вы не полоскали меня. До сих пор вся шкура зудит.
— Это как раз тот случай, когда излишняя предосторожность не помешает. Для полной гарантии вас не помешало бы обработать перегретым паром, а потом сутки-другие подержать в растворе сулемы.
— Может лучше сначала сулемой, а паром уже напоследок?
Профессор покосился на меня, но ничего не сказал. На его лысине, почти как в зеркале, отражались зеленые и красные блики индикаторных ламп. Внешность у профессора, надо сказать, была самая заурядная. Сотни таких кряжистых, багроволицых, закаленных в жизненных передрягах пенсионеров я ежедневно встречал на улице, в пивной, в приемной нашей редакции. Неопределенного цвета костюм за сто двадцать рублей, блекло-голубая рубашка, из тех, что обычно носят отставники, и войлочные ботинки «прощай молодость» неплохо дополняли общую картину. Так мог одеваться только человек совершенно равнодушный к жизненным благам. Не обремененное условностями аскетичное житье в смежном пространстве, наверное, вполне устроило бы его. Мудрому дубу нашелся бы, наконец, достойный собеседник.
За окнами кабинета была черная ночь. В открытую форточку залетали снежинки. Значит — еще зима. А может — уже зима. Новая.
— Скажите, сколько времени я провел там?
— Чуть больше суток. В десять вечера гардеробщик сообщил вахтеру, что кто-то из посетителей не забрал свою шапку и пальто. В двенадцать об этом уже знал я. В половине первого на моем столе был обнаружен ваш блокнот. Примерно в час вся картина стала мне ясна. Сразу включили установку. Вы лежали на контактной площадке голый и бездыханный, как только что родившийся ребенок.
— Сутки… А я думал пол-года, не меньше. У меня вон какая борода выросла.
— Время в разных пространствах течет по-разному. Их миг может быть для нас целым веком и наоборот… А бороду придется убрать. В туалетной комнате найдется все, что для этого нужно.
— Бороду убрать нетрудно… А как же все остальное?
— Все остальное — забыть! — твердо сказал профессор.
— Забыть… — машинально повторил я. — Забыть…
— Да, забыть. А вы как думали? Оркестров не будет. Откуда я знаю, может вы залезли на контактную площадку голым и там уснули. А рассказ ваш — сон, или еще хуже того — вымысел. Я знал людей, которые с пеной у рта доказывали, что на летающих тарелочках посещали далекие планеты. Послушали б вы, как красочно и убедительно они говорили. Однако никто не поставил их в один ряд с Гагариным и Армстронгом. Для науки фактом является лишь то, что можно повторить в строгом эксперименте. А это — совершенно нереально. Человек, без скафандра покинувший космический корабль где-нибудь за орбитой Плутона, имел бы больше шансов благополучно вернуться на Землю, чем вы. Вероятность того, что ваш подвиг повторит еще кто-то, невероятно мала. Если говорить честно, я включил установку совсем не для того, чтобы спасти вас. Я просто хотел убедиться в ее исправности.
И на том спасибо.
— Нет никакого смысла поднимать ненужный шум. Нездоровая сенсация может только повредить делу. За одежду и обувь вам заплатят.
— Разумно, — сказал я. — Не было ничего и все тут. Соврем еще раз, не впервой.
— Умалчивание не есть ложь. Кроме того, я и молчать вас не заставляю. Можете рассказать обо всем друзьям, знакомым. В конце концов напишите фантастический рассказ. Я даже помогу его опубликовать. Хотя бы в вашем журнале… Запамятовал его название…
— «Эврика».
— Вот-вот!
— Сколько еще времени я пробуду здесь?
— Около часа. Я вызвал своего шофера. Он отвезет вас домой. Заодно и штаны одолжит.
— Можно пару вопросов напоследок?
— Это нужно журналу или лично вам?
— Лично мне.
— Хорошо. Но учтите, я не энциклопедия, а тем более не оракул.
Я взял со стола свой блокнот и, немного полистав страницы, отыскал нужный вопрос.
— «Что вы могли бы сказать о взаимоотношениях человека и природы?»
— Природа существовала задолго до нашего появления и будет существовать еще много-много времени после того, как воспоминания о землях сотрутся из памяти Вселенной. Она обойдется без нас, а мы — нет. Сохранение природы не самоцель. Это способ, и кстати, единственный — выжить нам всем.
— Мы же договорились, ответы нужны лично мне… А я не совсем понял вас. Это все общие рассуждения.
— Считается, что человек выделил себя из мира природы после того, как обрел сознание. Но еще очень долгое время он почти целиком зависел от нее. И поэтому любое ее проявление считал полным смысла и целесообразности. Мир раскололся после того, как наука оформилась в ее современном виде. То есть около двухсот лет назад.
— Значит, во всем виновата наука?
— Нет. Люди, которые используют ее в корыстных целях.
— По-вашему, двести лет назад все было по-другому? Лучше?
— Я не сказал так. Основной массе людей жилось несравненно труднее, чем сейчас. У них были свои проблемы. Но вопрос о гибели человечества — не какой-то его части, а всего человечества в целом — тогда еще не стоял.
— Выходит — назад?
— Нет. Только вперед. Но по-другому.
— Например?
— Рецептов существует масса. Могу поделиться, — он достал из письменного стола записную книжку и полистал ее. — Слушайте, цитирую: «Двигаться в будущее нужно бесконечно осторожно, обдумывая и взвешивая каждый шаг.» Это сказал один ученый, благодаря трудам которого многие наши болота превратились в пустыни, а степи — в солончаки. А вот еще одно откровение: «Необходимо, наконец, научиться благоговеть перед всем живым.» Думаете, кто это сказал? Альберт Швейцер? Нет, один мой знакомый. Бывший министр, кстати. Любимое его занятие — охотиться с вертолета на оленей. Всякой другой живностью он тоже не брезговал. А это уже переводы. С заграничного, так сказать: «Построение нового справедливого общества доступно лишь единому человечеству, избавленному от религиозных, расовых и социальных предрассудков.» Так в конце своей карьеры высказался человек, почти десятилетие направлявший внешнюю политику своей страны. За этот период не было такого религиозного, расового или социального конфликта, в который он не попытался бы вмешаться. Как видите, недостатка в советах нет. Вот только на практике они осуществляются туго.
— Ну, а как вам понравился мир, в котором я побывал?
— Конечно, было бы заблуждением считать нашу земную цивилизацию единственно возможным
