— Значит, теперь не обижайся.
— Чучмек Никифоров не обижаться.
— А-а-а, это ты, — Пашка заметил, наконец, Пряжкина. — Вот, чучмек попался. Сбежать хотел. Что делать с ним будем?
— Как будто не знаешь, — ответил, занятый своими мыслями Пряжкин. — В первый раз, что ли?
— Не в первый раз. Да только все одно, не доходит До них наука. Признавайся, ведь хотел сбежать? Признавайся, ничего тебе за это не будет. Отпущу.
— Правильно. Хотел сбежать. Давно задумал.
— Почему?
— Есть нет. Табака нет. Оленей отбирают. Рыбу отбирают. Песец отбирают. Скучно жить.
— А за рубежом, думаешь, лучше?
— Там олень свободно ходит.
— Ну раз так, иди. Отпускаю.
— Пешком не дойду. Оленей отдай, нарты отдай, хорей отдай.
— Ничего себе! — делано удивился Пашка. — Олени не твои. Олени государственные. Воровать не позволю.
— Оленя не государство рожал. Оленя важенка рожала. Нарты я сам делал. Хорей сам делал.
— Бес с тобой. Нарты и хорей бери, а оленей придется оставить.
Несколько минут они молча стояли друг против друга, по разному одетые, но удивительно схожие обликом — оба коренастые, узкоглазые, кривоногие.
— Ладно, начальник, — сказал наконец Никифоров. — Пойду, однако. Путь не близкий. Не обижай моих оленей.
— Э, братец, это еще не все. Кухлянку снимай.
— Кухлянку моя жена шила.
— Жене, значит, и вернем.
Никифоров кряхтя стащил меховую одежду и остался в каких-то жуткого вида полуистлевших портках. На лице его не отразилось ровным счетом никаких чувств.
— Исподнее, так и быть, тебе оставим, — сказал Пашка. — Срамить не будем. Счастливого пути.
— И тебе счастливо оставаться, начальник. — Босой и голый человек с синей нечистой кожей повернулся к ним спиной и вприпрыжку устремился в тундру. — На небесных пастбищах свидимся.
— Свидимся, не сомневайся.
— Убежит ведь, гад, — сказал один из стражников, глядя вслед Никифорову. — Они, черти, к любому морозу привычные.
— Не убежит, — заверил его Пашка. — Я тундровых псов уже три дня как не кормил. Растаскают его, как сдобную булку, будь спокоен… А ты, начальник, почему такой хмурый?.
— Ты сделал, что я у тебя просил?
— А как же! Этот сопляк сначала от рубежа отъехал версты на три, а потом назад повернул. И за холмиком, значит, спрятался. Да разве такую машину спрячешь. Мы с ребятами ночью и подползли к этому чудищу железному. Глянули, а у него на крупе бочка с керосином приторочена. Только керосинчик уж больно густой и вонючий. Мы бочку, продырявили да и подожгли. Занялась эта дура синим огнем, как миленькая. Мы отползать стали, а она как рванет! Всю тундру кусками железа засыпало. Вот такие пироги, начальник.
— Керосинчиком это вы зря, — сказал Пряжкин, ощущая какое-то нехорошее, тягостное предчувствие. — Не надо было так…
— Назад уже не воротишь, — равнодушно сказал Пашка. — Что было, то сплыло. А за это дело ты мне бутылку будешь должен. Я так понимаю, что это твоей милашки хахаль был, вечный ему покой.
— Что-нибудь случилось? — спросила Наташа.
— Нет, — ответил Пряжкин.
— Но я же вижу!..
— Так, мелкие неприятности…
— Из-за меня?
— Нет.
— Только не обманывай.
— Зачем тебе знать всякую гадость.
— Значит, из-за меня…
— Это не имеет никакого значения. Даже если меня поставят караульным на башню, я не откажусь от тебя.
— Может и такое случиться?
— Все может случиться. Нам сейчас нужно все время быть вместе. Тебя могут похитить. Или устроить какую-нибудь пакость. Все должно решиться завтра. Мы спустимся под землю, туда, где находится командный пункт стратегических ракетных войск. Тебе придется пойти со мной и поговорить с людьми, которые живут там. От твоего выступления зависит очень многое. Конечно, я не заставляю тебя лгать, но постарайся как можно точнее исполнить мою просьбу. Смысл выступления прост: так, откуда ты пришла, — все плохо, здесь — все прекрасно. Ты понимаешь?
— Понимаю. Только оратор из меня неважный.
— Скажи, а там… действительно плохо?
— По-всякому… но там все другое. Тебе будет трудно это понять.
— Не хочешь рассказывать?
— Не хочу растравлять душу. Лучше поцелуй меня.
— Хорошо…
— Ты целуешь меня, как будто в последний раз.
— Я целую тебя в последний раз как невесту. Завтра я поцелую тебя как жену.
— Ты хоть сам веришь в это?
— Да! Да! Да! Верю! Хочу верить!
Кроме Наташи Пряжкин захватил с собой только коменданта Пашку, который всегда сопровождал его во время спусков в подземелье. Слежки заметно не было. Или Сила Гораздович доверял ему, или наблюдение было организовано весьма ловко.
— Это Кром, — сказал Пряжкин, указывая на тесовый забор высотой в три человеческих роста. — Укрепление вокруг пусковой шахты. Скоро вместо дощатых стен будут возведены каменные. Заходи в эту калитку. Только нагнись. — Он постучал в стену деревянной чуркой, подвешенной на цепи.
— А почему калитка такая низкая? — спросила Наташа, опускаясь почти на корточки.
Пряжкин смолчал, зато идущий последним Пашка буркнул:
— Чтоб головы врагу было удобней рубить.
И действительно, сразу за калиткой стояло пять или шесть караульных с занесенными алебардами. Убедившись, что врагов среди прибывших нет (о Наташе их предупредили заранее), они заперли калитку огромным засовом и опустили оружие.
— Ржавчина! — Пряжкин провел пальцем по лезвию одной из алебард. — Разве так за оружием следят? Чтоб завтра как огонь горела! Коменданту проследить за исполнением.
— Будет сделано, — сказал Пашка и, не глядя, ткнул провинившемуся кулаком в рожу.
— Хочешь подняться на башню? — спросил Пряжкин у Наташи. — Оттуда далеко видно во все стороны.
— А можно?
— Нам можно.
По скрипучей лестнице, перила на которой были устроены только с правой стороны, они забрались на сторожевую башню. Пашка остался внизу — он терпеть не мог высоты и вообще был сегодня не в настроении.
На смотровой площадке башни, прикрытой сверху лишь четырехскатной крышей из замшелой дранки, было, казалось, куда холоднее, чем внизу. На караульном было надето столько одежек, что если бы он вдруг упал, то без посторонней помощи уже не встал бы. Кроме его бочкообразной фигуры на башне находился
