— Это не мои деньги, Сю. Вы, наверно, сами вложили их туда и забыли потом.
Девушка улыбнулась, но в ее умных черных глазах появилось выражение глубокой признательности.
— Забыла, мистер Биль! Если бы у вас было столько богатства, сколько у меня, вы ни за что в мире не могли бы забыть, что засунули куда-нибудь хоть один грош.
— Это ваши деньги, Сю, потому что они не мои. Но вот послушайте, Сю: если мне когда-нибудь придется туго, я отыщу вас и попрошу вас накормить меня обедом. А если у вас настанут черные дни, постучитесь в эту дверь.
— Не много найдется на свете таких людей, как вы, господа. — Лицо девушки покраснело от удовольствия. — Мы с Мэм думаем, что вы не иначе, как принцы.
На полдороге к вестибюлю она обернулась:
— Я знаю, что эти деньги были ваши, мистер Биль. Спасибо.
Представьте себе человека, который стоит на высочайшей вершине над всем миром и созерцает людской поток стремительно проносящейся мимо него в вечно меняющейся пышной процессии жизни. Каждый образ запечатлевается на живом негативе его души, каждая картина дает другие неожиданные оттенки, другую игру светотени. Таким человеком был по отношению к жизни Биль Портер.
Для него не существовало однообразия «мира, обескровленного умозаключениями», не существовало «жизни, движимой рутиной». Вечно новая, вечно неожиданная, вечно увлекательная, волнующая драма захватывала его ум своим юмором и трагизмом, потрясала его душу своими радостями и скорбями. Подчас она раздирала ему сердце и ввергала его в отчаяние, но никогда не казалась неинтересной или скучной. Портер беспрестанно жил в трепещущем, напряженном возбуждении, ибо он был из тех, кто умеет вслушиваться в громкий гул вечно мятущегося полуслепого человечества и понимать его. У него всегда был нерешительный вид человека, который с трепетом ждет чего-то; казалось, будто он только что пережил приключение или собирается выйти ему навстречу. Всякий раз, как я видел Биля, с губ моих сам собой срывался вопрос: «Что случилось, Биль?» Его манера держаться возбуждала любопытство. Я почувствовал это еще в тот день, когда он, спускаясь с веранды американского консульства, начал тихим высоким голосом свою торжественную юмористическую лекцию о положении питейного распивочного дела в Мексике.
Эта особенность не покидала его ни в унылые годы тюрьмы, ни во время тяжелой борьбы, которая привела его в Нью-Йорк. Он шел по извилистой дороге жизни мужественным шагом, не считаясь с опасными пропастями и шумными туннелями. Жизнь никогда не была для него обузой. С первой минуты, как я увидел его, до последнего проведенного вместе часа она никогда не утрачивала интереса в его глазах.
— Сегодня вам предстоит испытать своеобразное и очень сильное ощущение, мой храбрый бандит, и я буду иметь удовольствие наблюдать при этом за вами.
Это было в последний день 1907 года. Я целыми часами торчал в комнате Портера в «Каледонии», выжидая, когда он кончит работать. Он писал с молниеносной быстротой. Иногда, дописав страницу, он тут же комкал ее и бросал на пол. Затем снова писал страницу за страницей, почти не переводя духа, а то просиживал добрые полчаса неподвижный и сосредоточенный. Я устал ждать.
— В мире еще найдется кое-что новое для вас, — сулил он мне. — Впечатление будет такое сильное, что перед ним побледнеют все театральные ужасы ограбления поездов.
Мы вышли около полуночи. Он повел меня по переулкам и боковым улицам, в которых я никогда еще не бывал. Мы шли по темным узким закоулкам, которые старые пяти- и шестиэтажные дома, обветшавшие и запущенные, наполняли затхлым запахом плесени. Мы продолжали идти все дальше и дальше, пока не добрались, как мне показалось, до самого дна мрачной бездонной пропасти, находившейся в центре города.
— Слушайте, — шепнул он, и через минуту неистовый свистящий рев, словно рога, трубы и самые голосистые колокола небес и земли вдруг загудели, загремели и загрохотали все разом, наполнил эту дыру потрясающим гулом. Я протянул руку и тронул Портера за плечо:
— Ради бога, Биль, что это?
— Нечто новое под луной, полковник, поскольку вы не можете испытать этого нигде в подсолнечной. Это Нью-Йорк, дружище, приветствует вас с Новым годом.
Эта дыра (никто, кроме «странствующего волшебника», вечно ищущего новизны, не нашел бы ее) находилась где-то вблизи Гудзона.
— Не кажется ли вам, полковник, что маленькая беседа в моем успокоительном убежище приведет вас в чувство?
Мы спустились к докам и просидели там добрый час, не произнося ни слова. Это было мое последнее длинное свидание с моим гениальным другом, память о котором всегда была и будет для меня священной.
Портер сделался вдруг мрачным. Я должен был уехать через день или два. По какому-то непонятному побуждению, вызванному, быть может, некоторой меланхолией Биля, я начал просить его поехать вместе со мной.
— Я сам охотно поехал бы с вами на Запад и обошел еще раз знакомые места. Когда мне удастся достаточно обеспечить всех тех, кто зависит от меня, я так и сделаю.
— О, плюньте на все и поезжайте со мной. Я сведу вас со всеми местными старожилами. Вы наберете столько материала, что сможете просидеть десять лет на западных рассказах.
Я продолжал с жаром убеждать его. Горячая, сильная рука Портера сжала мою.
— Полковник, — перебил он меня, — у меня странная уверенность, что это наша последняя встреча. — И тут же добавил другим тоном, с веселой, наивной улыбкой: — Кроме того, я еще не успел окончательно обратить Нью-Йорк.
— Обратить? — Я засмеялся, услышав это слово от Биля Портера. Я вспомнил, как он рассердился, когда я указал ему на эту роль накануне его освобождения. — Так вы все-таки сделались в конце концов миссионером? Какое же впечатление должны, по-вашему, произвести «Четыре миллиона» в этом вертепе? Достигнут ли они цели, искоренят ли зло?
— Это значило бы требовать чересчур много. Слепые не поймут вести, которую я несу им.
— Слепые? Кого вы подразумеваете под этим?
— Не ленивых бедняков, полковник, а ленивых богачей. Они доживут, однако, до той минуты, когда худые, озлобленные руки сорвут повязку с их праздных невидящих глаз.
— Где это вас так осенило, Биль?
— В нашей прежней резиденции, полковник.
Был ли это тот самый человек, который вышел из проклятого туннеля и поднялся на блаженные высоты? Жизнь на воле расширила его кругозор. Этот друг маленькой приказчицы, друг приниженных и угнетенных совсем не походил на гордого заключенного, который затыкал уши, чтобы не слышать о горестях Салли, и содрогался от отвращения при одном намеке на «тюремного дьявола».
— Я не изменился, полковник, но теперь я лучше вижу. Жизнь кажется мне роскошным крупным бриллиантом, который то и дело оборачивается к нам новой сверкающей гранью. Я никогда не устану следить за его игрой. Даже в те дни, когда будущее казалось мне таким мрачным, этот интерес не переставал поддерживать меня.
Несмотря на все его прихоти и на чуткую благородную гордость, несмотря на все горести, которые так часто выпадали на его долю, этот интерес всегда удерживал Биля Портера «на цыпочках». Он никогда не отставал в прекрасном искусстве жить.
У Биля Портера был свой уголок в романтике жизни — монополия, которая принадлежала ему по божественному праву проникновения. Это был тот свет, который озарял гнусный мрак подвальных кафе и извлекал наружу сокровища, таившиеся в душах голодных и жалких проституток.
Если жизнь давала ему вечно новые радости, то и он в свою очередь умел придать ей ласковое сияние, которое веселило сердца многих Сю.
В нем жила какая-то солнечная вера в жизнь — горячая и молодая. Это был великий искатель приключений, державший под пальцами пульс жизни.
Жить рядом с ним и смотреть его глазами было величайшим счастьем: оно смягчало светлым юмором
