последнюю каплю крови, чтобы получить хоть весточку от меня. Вы знаете ведь…
И Дик рассказал мне всю свою жизнь. Арестанты обычно так томятся по человеческой речи, что готовы рассказать всю свою историю любому, кто только захочет выслушать их.
Маленький Дик был настоящее дитя улицы. Отец его, солдат федеральной армии, умер от белой горячки, когда Дику было всего только несколько лет. После смерти его малыш сделался такой же неотъемлемой принадлежностью улицы, как и жестяные ящики для отбросов. Мать его занялась стиркой, выбиваясь из сил, чтобы прокормить мальчика. Ей удалось послать его в школу. Иногда к обеду бывала похлебка да краюха хлеба, чаще же всего Дику приходилось добывать себе пропитание из мусорных куч.
И вот случилось однажды, что изголодавшийся маленький оборвыш забрался в ларек и стащил оттуда коробочку бисквитов ценою в десять центов.
— И за это меня на всю жизнь упекли в этот ад, — выражение горечи, точно темной волной, залило его лицо. — А ведь я мог употребить ее на что-нибудь путное, если бы мне дали только возможность.
И при этих словах он взглянул на свои руки, самые сильные и самой совершенной формы, какие мне когда-либо довелось видеть, с длинными, тонкими, мускулистыми и в то же время нежными пальцами.
— На суде сказали, что мать моя не умеет смотреть за мною, и послали меня в Мэнсфилдское исправительное заведение, откуда я вышел восемнадцати лет с дипломом механика в кармане.
Оказалось, однако, что диплом этот не имеет ни малейшей цены. Один человек по имени Леман заведовал всеми кузнечными мастерскими в каторжной тюрьме в Огайо. Заключенные ненавидели его, и он, понимая опасность, которая угрожала бы ему, если бы кто-либо из них поступил к нему на службу после выхода из тюрьмы, взял себе за строгое правило никогда ни одного бывшего арестанта не принимать в свои собственные мастерские. Дику Прайсу удалось, однако, поступить туда, но кто-то пронюхал, что он воспитывался в исправительном доме, и его немедленно прогнали.
Ему никак не удавалось найти работу. Его познания в механике позволяли ему с легкостью открыть любой замок, и вот он взломал кассу, забрал оттуда несколько сот долларов, но попался и угодил в тюрьму.
Та же самая история повторилась после того, как его выпустили на волю. Никто не давал ему работу. Несчастному не оставалось другого выхода, как умереть с голоду или же красть. Он взломал еще одну кассу, был опять пойман и осужден на пожизненное заключение.
— Знаете, ведь старушка моя явилась на суд, — рассказывал он мне. — Черт подери, у меня и до сих пор в ушах стоит ее вопль, когда меня уводили в тюрьму. Это ужасно. Знаете, Дженнингс, если бы вы только могли написать ей, я бы всю свою жизнь отдал за вас!
Мне удалось тайком передать ей записку. В ответ пришли самые жалкие, бессвязные, безграмотные и трогательные каракули, которые мне пришлось когда-либо видеть.
И когда эта старуха мать, вся согнувшаяся под бременем горя, спотыкаясь, прошла по гауптвахте и остановилась у решетки, потрясая ее своими слабыми руками, я готов был умереть на месте. Я не мог промолвить ни единого слова. Она также молчала.
Она безмолвно стояла у решетки, а слезы ручьем струились по ее огрубевшим щекам и бледному, дрожащему подбородку.
Вокруг головы ее был повязан полинялый красный платок. Вся она как-то скрючилась и согнулась, клок седых волос, грубых и вьющихся, падал ей на ухо. Видно, она постаралась принарядиться, надеясь хоть мельком увидеть своего мальчика.
— Неужели они не позволят старухе матери повидать мальчика, повидать моего бедного маленького Дика, бедного моего ребенка?
Рыдание теснилось в ее груди; прижавшись лицом к решетке, она трясла железные прутья своими искривленными, исхудалыми руками.
Жалкое старое создание с ума сходило от желания повидать своего сына, который был всего в ста ярдах от нее. Но этим несчастным отказывали даже в этом последнем проблеске счастья. Никогда, во многие миллионы лет, не понять правосудию, как беспощадно оно истерзало эти бедные человеческие сердца.
— А я думала, что хоть на минутку, хоть случайно смогу повидать его.
Она глядела на меня с жалобной надеждой, все еще таившейся в ее погасших глазах. Сердце разрывалось у меня при мысли огорчить бедную старушку, и все же мне пришлось сообщить ей, что Дик не сможет прийти, что послал за ней я и что я в свою очередь передам Дику все, что только она захочет, но только она не должна говорить стражникам, кто она такая.
— Дик работает надсмотрщиком в механических мастерских; он пользуется всеобщим уважением и любовью в тюрьме, — сказал я ей.
Горделивая улыбка, точно луч солнца, озарила старческое лицо.
— Я так и думала. Ведь недаром он был у меня таким шустрым мальчишкой. — Она порылась в кармане и вытащила оттуда конверт, перевязанный красной ленточкой. В нем хранилась пара карточек, тщательно завернутых в оберточную бумагу. На одной из них изображен был большеглазый смеющийся малыш лет четырех или пяти.
— Не было ребеночка красивее его. Как хорошо нам жилось в то время! Это было еще до того, как мой бедный Джон запил.
На другой карточке Дик был снят перед тем, как его арестовали в последний раз. Это был юноша девятнадцати лет с впечатлительным, открытым и решительным лицом.
— Верно, теперь он сильно изменился, — промолвила она, глядя на меня с тайной надеждой услышать опровержение своих слов. — Уж такой он был всегда быстрый на язык, всегда веселый да смеющийся. А какие небылицы он, бывало, рассказывал мне про тот хорошенький домик, который он для нас когда-нибудь купит. Скажите, очень плохо приходится моему бедному мальчику? Ведь он так мечтал о приветливом и веселом домике!
Она забрасывала меня десятками вопросов. Каждый ответ мой был ложью. Правда убила бы ее, точно так же, как она медленно убивала Дика.
Я рассказал ей, что Дик доволен, рассказал, что ему живется хорошо, что он надеется на скорое помилование. Что оставалось мне делать, как не лгать? Я знал, что Дик обречен на смерть, знал, что организм его истощен чахоткой. Обещания мои, однако, придали ей немного бодрости. Она с минуту помолчала.
— Скажите моему бедному мальчику, что его старая мать постоянно молится о нем. Да скажите ему еще, что каждую темную ночь я прихожу сюда, к этим стенам, чтобы быть поближе к нему.
Бедняжка Дик! Всю эту ночь он поджидал меня в коридоре. Увидя меня, он не произнес ни слова, а только жадно глядел на меня. Я передал ему слово в слово все, что она говорила. Рассказал, какая она славная, красивая старушка, рассказал, как по ночам она приходит к стенам тюрьмы, чтобы молиться за него. Он молча отошел от меня. Четыре раза возвращался он обратно, тщетно пытаясь выговорить слово благодарности. Наконец он опустился на скамью, закрыл лицо руками и горько зарыдал.
Через несколько месяцев после этого меня поймали во время попытки бежать, и Дик Прайс решил взять всю вину на себя. Он отправился к помощнику начальника тюрьмы и поклялся ему, что дал мне пилу. На самом деле пилу дал мне стражник, который сам бы угодил на десять лет в тюрьму, если бы я донес на него.
Помощник начальника знал, что Дик солгал. Я объяснил ему, что Дик солгал из благодарности: я передал письмо его матери, и за это он хочет избавить меня от тяжелых работ.
Таким образом, мне удалось снять с него подозрение, но все же он был низведен в четвертый разряд и записан в кузнечную артель. Тут ему пришлось туго. Работа в мастерской была не под силу ему; порой с ним случались такие приступы кашля, после которых он оставался без сил целый час.
Когда меня перевели в почтовую контору, я часто приходил в мастерские навестить Дика. У меня тогда водились деньги, и нам иногда удавалось достать пироги и разные лакомства. Дик рассказывал мне о детском исправительном доме. То, что он говорил, было так жутко, что меня охватывала страстная ненависть. Малыши одиннадцати и двенадцати лет воспитывались в условиях, после которых им оставалась одна дорога — к самому черту в пекло.
Не раз пытался я переслать опять письмо его старушке матери, но каждый раз мне что-нибудь
