вами, сам черт не заставил бы меня открыть эту кассу!
Дик пожал плечами и попытался заговорить, но губы его лишь беззвучно дрожали. Он глядел в окно кареты, внимательно рассматривая людей и дома. Казалось, он не мог оторвать взгляда своего от уличного движения и весь подался вперед, точно притягиваемый непреодолимой силой.
— Смотри-ка, смотри!
Он вдруг схватил меня за руку и показал пальцем на мальчишку лет десяти, который нес на руках весело барахтавшегося малыша трех или четырех лет. Ничего особенного в этом зрелище я не видел, но Дик откинулся на свое сиденье, точно перед глазами его мелькнуло видение потустороннего мира.
— Это первый ребенок, которого я вижу за шестнадцать лет.
Больше он не выглядывал из окна, и никто из нас не заговаривал с ним, пока мы не доехали до тюрьмы.
На следующее утро все газеты были полны этим сенсационным происшествием. Дэрби дал слово Дику, что способ его работы не будет открыт публике; даже чиновники, которые следили за ним, не знали, каким образом он достиг успеха. Им все показалось настоящим колдовством. Газеты объясняли это каждая по-своему.
«Некий арестант из каторжной тюрьмы в Огайо, отбывающий пожизненное заключение и поступивший туда еще мальчиком (теперь он находится при смерти), вскрыл кассу при помощи стальной проволоки» — так говорилось в одной утренней газете. Другая утверждала, что он пользовался для этого ножом для разрезывания бумаги. В общем, все газеты были чрезвычайно заинтригованы. Только в одной из них упоминалось об обещанном помиловании. Я отправился к начальнику тюрьмы поговорить относительно этого.
— Кашель у Дика становится с каждым днем хуже. Нужно поторопиться с его помилованием.
— Я заставлю властей поторопиться, — обещал мне Дэрби.
Я знал, что он на ветер слов не бросает, и тотчас же передал нашу беседу Дику. Он опять вернулся в механические мастерские.
— Наплевать мне! — заявил он в припадке мрачного безразличия. — Не верю я им. Все это я сделал только ради тебя, Эл. — Он быстро взглянул на меня: — Интересно, читала ли моя старушка газету? Мне хотелось бы, чтобы она узнала об этом. Будет ей хоть чем похвастаться перед соседями. Не можешь ли ты как-нибудь сообщить ей об этом? — Он направился к себе в камеру, но по дороге обернулся.
— Эл, — проговорил он, — не беспокойся обо мне. Я знаю, что никогда мне не получить этого помилования. Да, впрочем, ведь мне недолго осталось тянуть.
Когда дверь камеры захлопнулась за Диком, я долго стоял и глядел на эту дверь, надеясь, что он еще выйдет ко мне. В тюрьме все становятся суеверными, и я невольно спрашивал себя, не является ли предчувствием его горькая уверенность в том, что ему будет отказано в помиловании. Я вернулся в свою канцелярию, но ледяное дыхание страха отравило во мне страстную надежду, разгоревшуюся было после обещания начальника тюрьмы.
В тюрьме все арестанты до одного знали о замечательном успехе Дика и обсуждали это на все лады, высказывая самые невероятные предположения относительно его способа работы. Той же ночью Биль Портер зашел в канцелярию начальника тюрьмы. Посещения его мы всегда встречали с радостью. В его сердечном, тихом юморе таился, казалось, какой-то источник радостной бодрости, веселой приподнятости, которая заставляла нас забывать всю мелочную, мучительную повседневность тюрьмы.
Когда ни Билли Рэйдлеру, ни мне не удавалось хоть немного ободрить друг друга, мы невольно напрягали слух, стараясь уловить за дверью голос Биля. Входя в комнату, он обычно сразу чувствовал уныние в воздухе и тотчас же рассеивал его своей бьющей ключом жизнерадостностью.
Юмор Биля шел не от какой-то счастливой жизни, а от его умения проникать в истинную сущность вещей. Он отнюдь не был неисправимым оптимистом, наоборот, часто случалось, что мрачное уныние окутывало его точно черным облаком. И все-таки он постоянно сохранял глубокую веру в ценность жизни и здоровый устойчивый взгляд на людей, который не могла поколебать даже вопиющая несправедливость его тюремного заключения.
Биль умел брать жизнь такой, какая, она есть. В нем не было ни следа той мелочной трусливости, которая вечно торгуется с жизнью, высмеивает, презирает ее и растрачивает все свои силы на жалость к самому себе. Для него жизнь представлялась колоссальным экспериментом, встречающим на пути своем целый ряд неизбежных неудач, но конечным результатом которого явится полная победа.
Сердце его терзалось и томилось в тюрьме, но разум его сохранил всю свою ясную и свободную от предрассудков прозорливость. Одним словом, одной меткой фразой умел он рассеять охватившее нас недовольство. Фантастический, уродливый мир, созданный нашим унынием, мгновенно разлетался, и мы невольно смеялись, успокоенные этой оригинальной, свойственной Билю, беспристрастностью.
— Полагаю, полковник, что при вскрытии этой злосчастной кассы вы играли роль того самого чертенка, который подстрекал в былое время Пандору. — Он протянул мне отчет о происшедшем, который он вычитал в одной из вечерних газет. В первый раз заметил я в нем легкие следы любопытства. Я рассказал ему про Дика. Ему хотелось знать подробно, как была открыта касса. Рассказ о человеке, который спилил себе ногти до живого мяса и не переставал пилить до тех пор, пока не обнажились нервы, сильно поразил его. Портер засыпал меня вопросами.
— По-моему, он мог бы более легким способом достигнуть того же результата, — заметил Биль. — Предположим, что он просто натер бы себе кончики пальцев наждачной бумагой? Это было бы не так мучительно, но только, как вы думаете, достаточно ли сильно это подействовало бы? Было ли ему больно? У этого молодца, видно, недюжинная сила воли. Брр… Я не мог бы сделать этого, если бы это даже открыло предо мною двери этой чертовой тюрьмы. Каков он из себя, этот Дик Прайс? Каким образом зародилась в нем впервые эта мысль?
Я был изумлен его любопытством и болтовней.
— Черт подери, дружище, да вы, верно, в тесном родстве с испанской инквизицией! — воскликнул я. — Отчего это вас так интересует?
— Полковник, да ведь это необыкновенное происшествие, — ответил он, — и из него получится замечательный рассказ.
А я даже и не подумал об этом! Биль был всегда начеку. Мозг его, точно какой-то чудодейственный фотографический аппарат, всегда держал объектив в фокусе. Люди, их мысли и поступки — все это мгновенно запечатлевалось в не ведающем усталости аппарате.
Вся жизнь, как он говорит в «Коварстве Харгрейвза», принадлежит ему. Из нее он черпает то, что ему нужно, и претворяет, как умеет.
То, что он раз взял, навсегда уже принадлежало ему, и он бережно хранил воспоминания в своей памяти. Когда же он вызывал этот образ к жизни, то последний появлялся неизменно отмеченный клеймом его глубокой самобытности.
Биль никогда не делал заметок. Изредка лишь случалось ему набросать пару слов на клочке бумаги, на уголке скатерти. За все наши долгие совместные странствования я очень редко видал карандаш в его руках: он предпочитал иметь дело со своей непогрешимой памятью.
В мозгу его, казалось, было неограниченное пространство для его многочисленных идей. Там он хранил их рассортированными и снабженными этикетками, готовыми по первому требованию появиться на свет божий и быть пущенными в оборот. Прошло несколько лет, прежде чем он увековечил память Дика Прайса в рассказе о Джимми Валентайне. Я спросил его как-то, отчего он не использовал этой темы раньше.
— У меня все время было это намерение, полковник, с того самого дня, как вы рассказали мне эту историю, — ответил он. — Но я боялся, что рассказ мой не будет иметь успеха. Каторжники ведь не приняты в высшем свете, даже если они только герои вымышленной повести.
Портер никогда еще не встречался с Диком Прайсом. Однажды ночью я свел их вместе в канцелярии начальника тюрьмы, и любопытно было наблюдать, как мгновенная симпатия вспыхнула между двумя этими нелюдимами.
Оба держались в стороне от остальных заключенных: Дик из-за своей угрюмости, а Биль благодаря своей сдержанности и скрытности, — а тут они мгновенно, казалось, поняли и оценили друг друга.
Портер принес новую книжку журнала — ему позволялось получать сколько угодно книг — и протянул
