тебя нельзя недооценивать. И еще никто из твоих врагов не вышел живым из поединка с тобой. Так могу ли я судить об исходе этой борьбы?
Лицо Охотника несколько смягчилось, с некоторой натяжкой можно было сказать, что он улыбается.
— Ты мне льстишь.
— Едва ли.
Но и демон, отдавая прощальный поклон, испытывал вроде бы некоторое облегчение.
Трудно было сказать, в какой именно момент тело Кэррила начало таять в воздухе: только что оно, на взгляд, ничем не отличалось от человеческого, потом стало прозрачным — и сквозь него начали светить дальние звезды. Изумительная иллюзия, подумал Таррант. Главный талант демонов Йезу — и их самое грозное оружие…
Прежде чем демон дематериализовался окончательно, в тот момент, когда его образ — пусть уже и полупрозрачный — еще витал в воздухе, Таррант внезапно проговорил:
— Кэррил?..
Фигура не прервала, но сдержала перевоплощение, так и оставшись наполовину телесным, наполовину призрачным образом. Фосфоресцирующие глаза с любопытством посмотрели на Тарранта.
— Мне… жаль. Что приходится обращаться с тобою так. — Охотник говорил с трудом; сожаление и раскаяние были нечастыми гостями в его эмоциональном мире. — Мне бы хотелось, чтобы можно было обойтись без этого.
Ему показалось, будто призрачный Кэррил едва заметно улыбнулся.
— Мне тоже, — сказал демон. — Я испытываю те же чувства. — И в самый последний миг, уже окончательно растворяясь в ночи, он прошептал: — Побереги себя, дружище!
25
Ночь проходила медленно. Таррант так и не появился. Дэмьен изо всех сил старался не думать о том, что же могло стрястись с Охотником, но образы из прошлого не давали ему покоя. Охотник в пламени костра. Охотник, кричащий от невыносимой боли. Тело Охотника у него в руках — настолько изуродованное, что кожа отслаивалась при первом прикосновении, обнажая сырое мясо…
«Но этого не должно было случиться здесь. Его просто не смогли бы взять в плен. Возможно, странное колдовство, присущее этому месту, не дает ему пробиться к нам. Возможно, уже в следующую минуту ему все-таки удастся пробиться».
Возможно.
Демонические твари появились ночью: мелкая зубастая нечисть, припавшая к прутьям решетки, подобно изголодавшимся хищным зверькам. Элементарным заклятием Отвержения он возбранил им доступ в пещеру, однако они по-прежнему вились у входа с раздражающей настойчивостью. Периодически ему приходилось возобновлять Отвержение, и каждый раз при этом он думал о том, в каком сейсмически опасном краю находится. Один раз легкий толчок произошел буквально сразу же вслед за очередным Творением, и после этого его полчаса била дрожь. Сколько еще придется — и удастся — искушать судьбу?
А девчушка по-прежнему смотрела на него не отрываясь. Она вновь забилась в самый дальний угол темницы — в нишу столь крошечную, что Дэмьен не смог бы вытащить ее оттуда силком, даже если бы ему этого захотелось. То, что она безумно боится священника, было несомненно — один неосторожный шаг в ее сторону, и она принималась вопить от ужаса, стараясь забиться еще глубже в свою нишу в голой скале. А чего стоят обвинения, прозвучавшие из ее уст! «Твоему Богу не взять меня! Я не хочу истечь кровью ради Него!» Как будто Единый Бог берет маленьких детей. Как будто Он их истязает.
Но тут Дэмьен вспомнил о детях Пяти Городов: их ведь заковывают в цепи, выставляют приманкой для порождений Фэа. А посвященные, жалкие и беспомощные, которых убивают прямо в колыбели, хотя единственное их преступление заключается в Видении. Наряду с ними убивают, должно быть, и многих других детей — даже тех, что не обладают Видением, а только ведут себя как-то странно, не похоже на остальных, — и вот истерические родители приносят их в жертву, чтобы поддерживать чистоту человеческой расы… Да, именно так. Пострадала ли эта девочка от рук Святой Церкви или нет, у нее есть все основания страшиться людей в рясе.
Как же это чудовищно. Как непредставимо. Семена его веры взошли столь темными злаками. Стоит подольше подумать об этом — и он наверняка расплачется, как плакал он много ночей подряд после отъезда из Мерсии. Тайком, разумеется. И беззвучно. Такие слезы можно лить только в одиночестве.
«Здесь прогнила не только Церковь. Вся страна прогнила насквозь».
Он достал Святой Огонь. Медленно, осторожно, чтобы ни в коем случае не повредить сосуд вновь. Да и осталась там лишь какая-то малость. Даже во тьме пещеры этот свет был почти не виден, а мелкая нечисть, вьющаяся по ту сторону решетки, лишь на мгновение замерла, увидев его, а затем продолжила свою возню. Накрыв сосуд рукою, Дэмьен едва почувствовал струившееся оттуда тепло. Столько силы потрачено, подумал он, и потрачено втуне. Вот если бы веру многих тысяч, сконденсированную в фиале, можно было применить там, где в ней возникла острая нужда… То есть здесь и сейчас. Если бы ее можно было использовать для Очищения.
Насторожило священника тихое шипение Хессет. Он поглядел сперва на решетку, потом в глубь пещеры. Девочка. Она зашевелилась. Выползла вперед на четвереньках, встревоженная, как почуявший опасность зверек, готовая отпрянуть обратно при первой же подозрительной реакции на ее появление. Она замерла, стоило Дэмьену посмотреть на нее, но поскольку он не пошевелился — а он приложил немалые усилия к тому, чтобы не шевельнуться, — она выползла вперед еще на несколько дюймов. Медленно переставляя руки и ноги, перенося тяжесть тела на кончики пальцев, как подкрадывающаяся к добыче маленькая хищница, практически прижавшись к полу. Когда она увидела Святой Огонь, ее и без того большие глаза, казалось, стали вдвое больше, язычки янтарного пламени заплясали множеством бликов по гладким черным волосам.
Священник старался держаться как можно тише, практически не дыша, пока она подкрадывалась к нему все ближе и ближе. Оказавшись от него на расстоянии вытянутой руки, девочка и впрямь протянула руку — изящные пальчики, с обломанными ногтями, покрытыми коркой грязи. Теперь ему стало видно, что она голодна, а точнее, изголодалась, — ввалившиеся щеки, алчный блеск в глазах, глубокая выемка в основании шеи, превратившиеся в ниточки руки и ноги, — все свидетельствовало о долгих неделях, проведенных на грани голодной смерти; хрупкое тельце, казалось, вот-вот сломается пополам. Тонкие пальчики потянулись к его руке, потом замерли в нерешительности; он видел, как дрожит у нее нижняя губа.
Медленно, осторожно он раскрыл руку, в которой держал Святой Огонь, открыв ее взгляду весь хрустальный сосуд сверху донизу. И лишь тогда она рванулась к святыне, тонкие пальчики потянулись к Огню, как ростки, поворачивающиеся навстречу солнцу. Указательный палец прикоснулся к сосуду первым, после чего она судорожно охнула; Дэмьену стоило немалых трудов не нагнуться к ней и не отпрянуть от нее, одним словом, не шевельнуться даже сейчас. Но он понимал, что малейшее его движение прервет хрупкое равновесие мгновения и отпугнет ее обратно в грязный и темный угол, где ей не на что рассчитывать, кроме как на новые схватки с неутолимым голодом.
— Дэмьен, — прошептала Хессет, но он, шикнув, призвал ее к молчанию.
Ладонь девочки обняла хрустальный сосуд. Маленькая, хрупкая девочка; ей было лет тринадцать, самое большее четырнадцать, а может, и того меньше. Он чувствовал, что ребенок по-прежнему смотрит на него, но сам не искал встречи с ней глазами; он понимал, что все, что она сумела бы прочитать у него во взоре, только отпугнуло бы ее.
И тут она забрала у него хрустальный фиал. Маленькие ручки цепко обхватили его, ярко загоревшиеся глаза уставились в его глубину. Ему показалось, что она тихо застонала, но он так и не понял, от радости или от горя. Или и от того и от другого сразу. Меж тем к Дэмьену подобралась насторожившаяся Хессет, она была готова кинуться спасать драгоценный сосуд при первых же признаках опасности. Но Дэмьен за Святой Огонь не боялся. Он знал, какая мощь заключена в немногих еще остающихся в сосуде каплях влаги, и был готов побиться об заклад насчет того, что девочка это каким-то образом почувствовала. Или увидела. Или… Он сам не понимал, как это произошло.
И вот девочка опустилась прямо в грязь на колени и, прижав сосуд к груди, принялась нашептывать
