В зияющие черные провалы аркад светит луна.
В трепетном свете ее лучей дико громоздятся странно мерцающие седые глыбы грубого камня — травертина.
Среди развалин амфитеатра на сколе мрамора — фигура юноши. Он рисует.
Порыв леденящего ветра распахнул плащ, вырвал из рук альбом. Молодой человек торопливо нагнулся, поднял папку.
На белом листе ватмана блеснул набросок старой арены, мощных останков грандиозного Колизея.
Рядом с эскизом можно было прочесть надпись: «Гибель моего семейства».
Луна озарила заплаканное лицо художника, казавшееся почти призрачным в эту немую зимнюю ночь…
Так встретил свой Новый год Александр Иванов, приехавший накануне в столицу Италии. Пенсионер Санкт-петербургской Академии художеств, полный самых светлых надежд, он внезапно получил известие от отца, Андрея Ивановича Иванова, что его, профессора той же Академии художеств, верою и правдою прослужившего треть века, неожиданно уволили на пенсию.
Это означало, что семью постигла беда.
Несправедливость обиды, нанесенной не только родителю, но и ему, лишь укрепила желание еще больше трудиться во имя искусства.
Гулко звучали шаги Александра Иванова по залитым лунным сиянием улицам и площадям Великого города.
И вмиг молодой живописец вспомнил юность и свое любимое пристанище — галерею античных слепков в Академии.
Запыленные, запущенные стояли статуи, гордо взирая на смельчака, дерзнувшего нарушить их покой.
Порою сюда приходили прилежные ученики, чтобы скопировать голову Аполлона, иные пытались срисовать скульптурную группу Лаокоона, памятуя, что ее многократно писал «сам Карл Брюллов». Юный Александр старался быть здесь один.
Тогда, в рано наступавших северных сумерках, он ощущал тончайшую и простую гармонию пластики античных скульптур.
Камни Эллады говорили.
Прелесть ее мифов, красота ваяния мастеров Древней Греции были незаменимой школой для него, начинающего художника.
Здесь, в тиши пустых залов, он забывал о духе казармы, казенщине, затянувшей, как паутиной, мастерские Академии.
Свободный ветер с берегов Эгейского моря будто гулял по старой галерее. Александр вспомнил, как мечтал, размышлял о живописи, и в его голове складывались «ясность идеи и отчетливость во всех частях представленного действия».
Он, изучая творения античности, постиг, что «понимать» и «делать» суть вещи несхожие.
Надо владеть мастерством, добиться того, чтобы рука подчинялась разуму.
Наконец годы упорного учения миновали. Его усердие, упорство, недюжинный талант победили все препоны. Но вдруг в зачетной картине, написанной на утвержденный Советом Академии обычный библейский сюжет, недруги нашли чуть ли не крамольные намеки.
Александру грозила строгая кара вплоть до острога, ибо время в ту пору было нелегкое: в воздухе еще витали призраки казненных декабристов.
Однако, к счастью для молодого живописца, донос на его картину не получил развития: видно, слишком чудовищна и бесплодна была клевета.
Иванову пришлось выслушать лишь громовой разнос от самого президента Академии и… сей случай был предан забвению.
Всеми.
Кроме автора полотна «Иссиф, толкующий сны».
Никогда Александр не забыл того несправедливого унижения, которое претерпел.
… Молодой художник устало брел домой по пустынному ночному Риму в студию, нанятую им по совету друзей.
Придя, он зажег свечу, постелил немудреное ложе.
И долго, долго всматривался в окно на залитый голубым сиянием сказочный город.
Что ждало его?
Начались будни…
Голова раба с веревкой на шее.
В 1836 году, на пороге тридцатилетия, он кончает великолепную картину, за которую вскоре ему присуждают звание члена императорской Академии художеств.
Казалось, путь к громкой славе широко открыт.
Но не таков был тихий и задумчивый Александр Иванов.
Он не поддался легкому угождению фортуне. Его занимали и тревожили пути искусства высокого.
Художник со всей молодой силой отдается страсти прославить отчизну произведением, достойным ее великого народа, и он самоотверженно вынашивает тему грандиозной картины.
Пришла пора свершения.
… Тихая улица Папы Сикста.
В окно студии Александра Иванова стучится ветка оливы.
Утро.
Художнику приносят чашку кофе и пару хлебцев.
Таков завтрак аскета.
«Потом пишу, — вспоминает Иванов, — на расстоянии смотрю в лестное зеркало свою картину, думаю, барабаню сломанным муштабелем то по столу, то по своей ноге, опять пишу, что продолжается до самого полдня».
Вы читаете эти откровенные, незамысловатые строки и слышите благородный, непрестанный ритм труда мастера.
В немудреной схожести будней таились отрешенность и самодисциплина, дающая огромный запас духовной энергии, не растраченной на пустые развлечения.
Весь день был безраздельно отдан труду.
Иногда, вечером лишь, кафе «Греко». Шум. Споры.
Может быть, больше громкие, чем содержательные.
Но таковы нравы римской богемы и ее русской колонии. Он казался странным своим веселым и беззаботным друзьям. Им было невдомек, что их малоподвижный и застенчивый товарищ задумал шедевр, далеко превосходящий знаменитые полотна «Последний день Помпеи» и «Медный змий».
Откуда им было знать, что он в душе таит полное понимание ничтожности академического рутинерства и чиновного услужничества двору.
Иванов пишет:
«Академия художеств есть вещь прошедшего столетия… Купеческие расчеты никогда не подвинут вперед художества, а в шитом высоко стоящем воротнике тоже нельзя ничего сделать, кроме стоять вытянувшись..
Ветка.
Характер Александра Андреевича был далек от страстного витийства.
