Дело в том, что перед нами бесценные свидетели огромной жизни.
Кто есть кто?
Дорога в Маунт-Вернон.
На это получаешь самый прямой ответ, искренний и неподдельный.
Ведь откуда знать малышу, стоящему рядом с матерью на фоне роскошных липовых пальм и альфрейного рококо, что он станет академиком живописи, лауреатом. И он грустно и задумчиво глядит на кривляющегося дядю… фотографа. Курск. Восьмилетний Саша…
Нескладный парень в сатиновой рубашке, в рабочей кепке.
Он застенчиво прячет портфель за спину. Рядом коренастый мужчина в черной толстовке, с широкоскулым добрым лицом.
Отец и сын Дейнеки.
Отец гордо смотрит в объектив, ведь его сын — художник!
А вот группа студентов, молодых, озорных. Среди них Александр…
— Не забуду один эпизод. Мы бродили с Владимиром Владимировичем по Театральной площади. И я вдруг сказал ему:
— Пора бы предложить перекрасить эту белую махину — Большой театр — в красный цвет.
Маяковский как-то особенно улыбчиво поглядел на меня и сказал: — «Саша, нас с тобой не поймут».
— Вот фото тех времен, — и Дейнека протянул мне маленький отпечаток, где он в модном костюме, с тростью и бабочкой что-то выделывал около огромных кубов.
Это, пожалуй, единственная фотография, где Дейнека не был самим собой, а был какой-то искусственный… Этот кадр снят на сцене театра Мейерхольда, и художник, наверное, стеснялся непривычности роли актера.
Десятки фотографий, которые можно было бы назвать «Дейнека работает».
Вот он, совсем молодой, пишет этюд, вот лепит скульптуру спортсменки, вот с группой помощников у фрески для ВСХВ.
А вот, взобравшись на высоченные леса, пишет панно для парижской Международной выставки.
Работа, работа, работа — девиз всей жизни Дейнеки.
Вы видите его с группой учеников Института прикладного и декоративного искусства. Рядом с ним — Петр Петрович Кончаловский и Владимир Андреевич Фаворский.
Нью-Йорк.
Дейнека руководил этим институтом.
У него много учеников-монументалистов и из Художественного института имени Сурикова, где он возглавлял кафедру.
В этой серой папке не только жанровые фото, где вы видите Дейнеку с друзьями… В этой же папке сотни репродукций мозаик, фресок, скульптур, рисунков, картин.
Я невольно снова гляжу на огромные руки Дейнеки с тяжелыми, узловатыми пальцами.
Это ими создан почти невероятный объем работ, это они выдержали полувековой каждодневный труд, труд и еще раз труд!
Александр Александрович подошел к окну, отдернул штору, и солнце ворвалось в комнату: — Погляди, какая красота!
Перед нами сверкала майская, умытая ливнями столица. Вытянули длинные шеи краны на стройке МХАТа, а дальше крыши, крыши и зелень.
В голубой дымке — Кремль.
Золотая голова Ивана Великого.
Острые башни и снова краны, краны… Москва не устает строиться. Рядом, слева, улица Горького.
До синевы накатанный асфальт.
Сдержанно гудит, шумит большая улица. В сиреневой тени цветными огоньками мелькают девушки, парни. Мчатся машины, а над всей этой кипенью — майское небо.
— Красота… — повторяет Дейнека. — Никогда не устану любоваться этим пейзажем, все руки не доходят написать его.
Солнечный блик побежал по стене и застрял в решетке.
«На балконе». Юная женщина, загорелая и стройная, вышла на балкон. На ажурной решетке — белое полотенце, а за ним бескрайнее море. Солнце безраздельно властвует на холсте — оно играет в светлых волосах женщины, в его ярких лучах растаяли предметы, оно зажгло веселыми бликами море. Картина получила всемирное признание.
— Александр Александрович, — спрашиваю я, — вы долго писали это полотно?
Дейнека откидывается на спинку кресла и беззвучно смеется.
— Один день. Быстро у меня пошла эта работа.
Я представил себе мгновенно, как сейчас возмущенно или по меньшей мере удивленно поднимают брови любители подсчитывать часы и минуты, которые тратят поэты, художники, композиторы на создание своих произведений.
На балконе.
Но забудем об этих педантах, как эти почитатели арифметики забывают о десятках лет упорного труда, предшествующих часам творческих удач…
— Скажите, а вы писали картину с натуры? — продолжаю я донимать мастера.
Дейнека шутя поднимает свои тяжелые руки и подносит их к голове, как бы принимая защитную боксерскую стойку.
— Зачем ты у меня спрашиваешь то, о чем нельзя допытывать артиста?…
В комнате очень тихо, в окно еле слышно доносится дыхание огромного города.
— Веками среди людей живет поверье, что, если родители хотят, чтобы ребенок родился красивым и хорошим человеком, нужно окружить будущую мать красивыми вещами — картинами, скульптурами, играть хорошую музыку.
Я, конечно, не мать на сносях, но я привык, особенно когда пишу картину или работаю над эскизами, окружать себя любимыми вещами — репродукциями картин больших мастеров.
Наверное, в душе я верю, что и у меня «родится» что-нибудь хорошее…
Есть такие художники, которыми не только любуешься, но и по-доброму завидуешь, такой у них талант!
Всю жизнь я преклоняюсь перед гением Паоло Веронезе, перед его волшебным холодным колоритом, перед его умением строить огромные, торжественные композиции. А Тинторетто?
Вот силища!
Он не знал себе равных в решении самых головоломных задач, причем весьма простыми средствами.
Я не подражаю Врубелю, более того, я далек от его позиций в живописи.
Но я не устаю восхищаться его «Сиренью» — тонкой, лиричной, музыкальной.
Хорош наш Валентин Серов в маленьких композициях — «Одиссей и Навзикая» или «Петр Первый».
Меня поражает Брейгель.
