Итак, мы сидим и беседуем с Шостаковичем…
Он много говорил о произведениях искусства, о музыке. Я слушал, слушал внимательно, пристально вглядываясь в его черты. Потом мне захотелось спросить у Дмитрия Дмитриевича: какого композитора он больше всего любит?
Он улыбнулся и ответил:
«Мне нравятся очень, очень разные композиторы», — и опять как-то застенчиво улыбнулся…
К процессу работы над портретом он отнесся очень серьезно, позировал несколько раз. Он надел свой любимый зеленый жилет и сел напротив, прямо смотря на меня. Поза нашлась не сразу, она была трудная, сидеть нужно было без спинки, и выдержать часами такое положение не так легко…
Но он сидел. Терпеливо…
Он забыл, что я пишу его, и пальцы его неслышно скользили, будто он наигрывал что-то еще никому неведомое.
Мне порою казалось, что передо мною звучит, да, звучит немая музыка, мощная, подобная колокольному набату. Я трепетно ощущал борьбу этого человека с физическим недугом, недомоганием, возможно, с возрастом.
Но я видел могучего, с непокоренным духом композитора и постарался выразить это в портрете…»
Словно вспышкой белой молнии озарено полотно, и нам понятнее становятся вечные раздумья о борении духа человека с роковыми преградами, которые ставит судьба.
О победе творца, о прозрении… и об усталости, идущей вслед за битвой.
Мощная, монументальная лепка как бы утверждает сложность характера крупнейшего музыкотворца нашего времени.
В распахнутой белоснежной рубашке, какой-то необычайно простой и близкий, сидит в раздумье композитор.
Глубокие борозды морщин, острый, всепроникающий взгляд много видевшего и сделавшего человека.
Непринужденно падают ломкие складки одежды…
И вся эта закованная в латы характера раскованность нанесена на холст кистью острой и точной.
Только тонко видящий художник мог создать такой многоплановый, если хотите, полифонический образ своего современника.
Салахов прошел большой путь живописца-новатора, длинную, многотрудную дорогу тщательного отбора. Его полотно лишено многословных деталей, которые как будто могли бы помочь раскрыть всю бездну сложнейшего характера.
Портрет композитора Дмитрия Шостаковича.
В этом холсте звучит лишь одна музыкальная тема — тема Человека!
Вглядываясь в усталые черты немолодого лица, невольно вспоминаешь огромный труд Шостаковича в создании новых звучаний времени.
Перед тобою вдруг возникает заснеженный блокадный Ленинград. Бессмертные ритмы его Седьмой, «Ленинградской» симфонии и многие, многие другие его ставшие вечными произведения.
Портрет Шостаковича лишен какого-либо внешнего блеска, позировки, парадной репрезентативности. Холст прост, прост до предела. Он выстроен мастером, знавшим свою сверхзадачу — оставить людям образ современника. Без прикрас, без многословностей, сюжетной занимательности. Это большое полотно поражает аскетичностью, сверхотбором, удалившим все лишнее, что могло бы помешать услышать биение великого сердца великого музыканта…
— Как рождается голос поэта, художника?
Мне думается, — говорит Салахов, — когда они начинают видеть красоту своей земли, ощущать ту непреходящую поэзию простых будней, из которых состоит почти вся наша жизнь, и стремятся рассказать современникам о романтике прозы, о прекрасном, которое всегда с нами.
Баку, Апшерон — это не только гамма земляных, черных, серых и белых тонов, но и вспышки то алой, то багровой краски цветущего граната. Весь город как бы опоясан кружевами вышек и напоен кипением цветущих садов…
Еще мальчишкой я бродил по берегу Каспия. В меня навсегда вошло море с его вечным беспокойством, то грозным и величавым, то ласковым и добрым…
И когда я приехал учиться в Москву в пятьдесят первом году в Институт имени Сурикова, то меня поразили и потрясли величавые древние храмы Кремля, Василия Блаженного, Новодевичьего монастыря.
Я также увидел новь, новое время, и я никогда не забуду в здании Академии художеств на Кропоткинской улице замечательную выставку Дейнеки, которая сыграла огромную роль в формировании моего взгляда на искусство и жизнь…
Небоскребы. Чикаго.
Я не могу не вспомнить Сикстинскую капеллу, — продолжает художник. — и подвиг гениального Микеланджело. Фрески Ренессанса — Джотто. Пьеро делла Франческа. Доменико Венециано. Мантеньи, Гирландайо, Перуджино. Они все, эти столь разные могучие таланты, принадлежали своему времени. И мне хотелось загореться этим же священным чувством.
Быть гражданином своей страны.
Быть участником, строителем этого сложного, взволнованного, порою напряженного, но всегда чудесного и поражающего воображение по масштабам свершений времени — эпохи, которая творит новую красоту и мир на нашей планете.
Его картины — не продукт недоговоренности, недосказанности, а результат строжайшего отбора деталей, помогающего мастеру сделать язык полотен более весомым и четким.
Иногда кажется, что труд Салахова-живописца напоминает работу гранильщика — так его произведения чеканны и остро гранены. В строгости и притязательности этого метода — своеобычность таланта живописца, сегодня достигшего неповторимого почерка и завоевавшего справедливую известность своим глубоко оригинальным, сочным и эмоциональным, сохранившим яркий национальный характер искусством.
Особое место в творчестве Таира Салахова в последние годы занимают натюрморты и пейзажи, писанные им во время коротких летних приездов в Баку.
Что греха таить, его общественная деятельность отнимает немало драгоценного для живописца времени.
Но когда художник дома, на родине, с особой остротой и пронзительной четкостью он ощущает палящий свет солнца, серебристую пыль, жесткую зелень, пленительную прохладу в тенях.
Салахов часто пишет мотивы открытого окна в мастерской, где с удивительной реальностью будто осязаешь сам густой воздух летнего южного дня, ребристость интерьера, скульптурную объемность глиняных простых сосудов, белизну оконных рам, бесцветный зной жаркого неба.
Айдан.
Художник создал немало превосходных пейзажей старого Баку. Любовно, по-сыновьему он как бы
