ощупывает рельеф древнего лица этого города. Его ландшафты поражают ослепительной простотой и ясностью формы.
Салахов — весь в движении.
Он блестящий мастер, но его слово, весомое, значительное, яркое, — еще впереди.
Ренато Гуттузо, рассказывает Таир Салахов, с поистине итальянским темпераментом поведал мне о встрече с молодыми художниками в Риме:
«Эти славные юноши и девушки были очень восторженны, увлечены своими идеями: «Мы хотим поднять искусство на космическую высоту. А вы, Ренато, как относитесь к этой мысли?»
Я ответил, что давно неравнодушен к звездам. Но писать буду то, что хорошо знаю и люблю. Или ненавижу. На планете еще много нерешенных человеческих проблем. Мы далеко еще не исчерпали земные темы».
Вспоминая этот рассказ Ренато Гуттузо, думаю, как он прав.
Канун нового тысячелетия, до которого рукой подать, крайне сложен. Восьмидесятые годы XX века требуют от художника выбора, ответа на вопросы, которые волнуют род людской… И, по совести, хотя я объездил нашу огромную Родину и повидал немало зарубежных стран, все же больше всего, с охотой и любовью, вот уже тридцать лет пишу мой Азербайджан, своих земляков. Наверное, в этом есть логика. Это зов сердца.
Баку. 1938 год. Библиотека имени Белинского. До сих пор не могу себе простить, что запамятовал имя пожилой русской интеллигентной женщины-библиотекаря. Хотя зримо вижу строгий пробор в седых волосах. Черное скромное платье. Узкий кружевной воротничок. Тонкие руки с голубыми прожилками. Отложные мягкие манжеты. Это от нее я впервые получил потертый, истрепанный томик Пушкина. И потом не счесть сколько книг… И каждый раз, глядя на меня прозрачными серыми глазами, она тихо говорила:
«Таир, пожалуйста, когда прочтете книгу, попытайтесь сделать иллюстрации. Прошу вас».
Новое море.
Мне, десятилетнему мальчишке, в первый раз сказали «Вы». В те нелегкие годы я остро почувствовал внимание. И, самое главное, поверил в достоинство человека.
Началась война. Чтобы помочь маме, я работал художником в Парке культуры имени Сергея Мироновича Кирова. 1943 год. В Баку затемнение. Комендантский час. Рисовал на асфальте масляной краской афиши и плакаты. Обычно ночью. Помню, светит луна, звезды. Мрачные, безглазые дома окружают парк. Только военные патрули проходят, пошутят, угостят хлебом. До сих пор порою чую запах олифы и еще теплого, от дневной жары, пыльного асфальта. Так нестираемо живучи страницы детства.
1951 год. Исполнилась мечта. Я студент Института имени Сурикова в Москве. Позади трудная юность. Вместе с Михаилом Савицким, Павлом Никоновым, братьями Александром и Петром Смолиными, задорными, энергичными, упорно занялись штудией. Натура, эскизы композиций, этюды. Само время заставило нас осознать, искать новые, может быть, более суровые, сдержанные, а иногда романтические решения.
Благодарен судьбе, что она свела меня с Александром Александровичем Дейнекой. Он не был моим профессором. Я работал в мастерской Петра Покаржевского. Но Дейнека на старте моего движения в искусстве сыграл кардинальную роль. Особенно ошеломляющее впечатление произвела на меня его персональная выставка. Мир Октябрьской революции, гражданской войны, строек первых пятилеток с их искрометным пафосом и самоотдачей, страницы Великой Отечественной.
И рядом в экспозиции спортивная юность, свежесть.
В 1959 году произошел случай, который не забуду.
Как-то утром по привычке — а я уже окончил институт- зашел в мастерскую к дипломникам- монументалистам.
Вдруг распахнулась дверь. В темном проеме четко читалась фигура Дейнеки в светлом спортивном костюме. Он стоял и молча наблюдал… Пружинисто подошел к дипломным холстам. Скрестил руки. Брови его поднялись и сдвинулись. На лбу залегла складка. Твердо сжал губы.
Мастер был в хорошем настроении. Вернулся из Ленинграда, где ему удачно выложили мозаику.
Внезапно высоким теноровым шепотком он сказал:
«Ребятки. Пора поднажать. Времени мало».
Подошел к стулу. Сбросил пиджак. Взял чью-то палитру.
Три часа работал Дейнека.
Агава.
Мы глядели, затаив дыхание, как загорались кодеры, как креп рисунок, как осмысленней и динамичней становилась сама композиция.
Это была школа, — восклицает Салахов.
«Новое море». Я написал картину в 1970 году. Мне хотелось показать большое событие как не просто официозный праздник с кумачовыми лозунгами, духовым оркестром и поздравлениями с успехом. Я пытался отразить серьезность, глубинную значительность свершенного.
Пошла первая вода. Хлынула лавина белоснежной влаги. Буйной, хотя покоренной. На бетонных цокольных контрфорсах — строители. Они задумчивы. Почти смущены тем, что создали. Но в них затаена гордость. Ведь даже капля воды в Мингечауре — алмаз.
А тут море…
Мне пришлось побывать и работать на стройках гигантских гидростанций. И много узнать интересного. Поэтому мечталось, чтобы в полотне не было парадности, показной шумихи. За плечами этих людей — бездна труда. Бессонные ночи. Авралы. Тревоги и радости общего большого дела. Они умны и строги к себе.
Хозяева земли.
… Каспий. Ушла пора, когда лишь рыбачьи сейнеры, яхты, торговые корабли бороздили море. В открытой бурной акватории на глубине шло бурение и добыча нефти. Шельфы, острова на плаву. Эти заводы на стальных сваях работают среди непредсказуемо коварной стихии. Шквальные ветри. Штормы.
Рыцари труда: в негнущихся, похожих на латы робах, в массивных тяжелых сапогах. Мастера новой техники. Нефтяники. Колючая оболочка не может скрыть их сути. Простодушия, мужества, доброты.
Деталь для художника бесценная. Часто видел, как по эстакаде или платформе наперекор ветру шагает рабочий. В тяжелой горсти нежно несет розу.
Кстати, цветы, и не только розы, выращивают сами нефтяники в своих садиках на нашей пепельной тяжелой огненосной земле.
Начиная с 1957 года, когда написал диплом «С вахты», на всю жизнь предан теме Апшерона, Каспия, романтики труда.
Утро на Каспии.
«Утренний эшелон», «Нефтяник», «Ремонтники», «Женщины Апшерона» — все эти и другие картины как бы части большой сюиты.
«Утро на Каспии» — продолжение…
… Машина мягко катила вдоль кромки песчаной косы. В лучах зари пригородные пляжи казались
