приближение грозы. В этот час Марк обычно поднимался в мастерскую мадемуазель, хозяйка поместья занималась с мадам Поли проверкой счетов, а Жермена находилась совсем рядом, в соседней комнате. Свет померк, и Люсьенн включила лампу. От природы очень деятельная, она упрекала себя за медлительность, на которую обрекал ее теперешний образ жизни. Транзистор, стоявший на стуле, вещал о волнениях и конфликтах, сотрясавших мир, но ничто не могло отвлечь ее мысли от Марка. Она знала, насколько он к ней привязан и как сильно желает ее. «Я не готова к этому!» — сказала она ему, хотя чувствовала не меньшее влечение. Конечно, она не могла не испытывать радостного волнения от сознания того, что ее заветная мечта исполнилась, она ощущала разительную перемену в своей жизни, заставившую ее преобразиться и душой, и телом, однако владевшее ею с недавних пор чувство, несмотря на всю свою глубину, ничуть не ослепляло ее. Неопытность нисколько не мешала ей распознать колебания Марка, и хотя она не ставила под сомнение его искренность, порой улавливала в нем какую-то нерешительность, особенно в моменты, когда начинала расспрашивать его о прошлой жизни. Он почему-то долго обдумывал ответы, боялся сказать лишнее слово, становился замкнутым. В такие минуты она предпочла бы услышать от него любое признание, сдержанность лишь пугала ее.
А Марк тем временем сгорал от нетерпения. Мадемуазель направила ему в лицо свет маленького прожектора, от которого болели глаза. По крыше барабанил дождь, да и мадемуазель во время работы не умолкала ни на минуту.
— Ну и силища у вас, мой милый! Известно ли вам, что Леонардо да Винчи один мог остановить раскачивающийся колокол? Что он мог согнуть железную подкову? Так вот я уверена, что и вам это под силу.
Не собираясь разуверять ее, Марк хранил угрюмое молчание. Разглагольствования мадемуазель не интересовали его. К тому же она перескакивала с одного на другое без всякой видимой связи.
— А вы, Марк, верите в бессмертие души? Полагаю, что нет.
И дальше следовали бесконечные рассуждения о явлениях телепатии и ясновидения, причем ее ничуть не волновало, слушают ее или нет.
Освободившись от мадемуазель, Марк спустился к Люсьенн, удостоверившись по пути, что Тавера с женой находятся на кухне.
Повисшей у него на шее Люсьенн он сообщил, что встречаться им скоро будет гораздо труднее, так как работа мадемуазель подходит к концу. Он признался, что накануне не смог устоять перед соблазном увидеть ее и что прятавшийся под деревьями Тавера наверняка выследил его.
— Неужели этот болван способен рассказать обо всем мадам?
— Если он сделает это, мадам сразу же выгонит меня, — сказала Люсьенн. — Мало того, она наговорит обо мне бог знает что любому, кто захочет взять меня на службу и попробует навести у нее справки.
Судя по всему, сама она не верила до конца тому, что говорила.
— Ну, с тобой-то, мой дорогой, дело гораздо проще.
— Нет, — сказал Марк, — все гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд.
— Почему?
Он вспомнил, что говорил ему судья о женском всепонимании и всепрощении, но судья принадлежал совсем к другому миру, к тому миру, где нет места страшным видениям, до того врезавшимся в память, что порой приходится желать собственной погибели. И все-таки он поторопился сказать в каком-то яростном исступлении, облегчавшем, видимо, его признание:
— Я работаю здесь не так, как другие.
— Не понимаю.
Когда он вернулся с военной службы, у него была возлюбленная, безвестная актриса, красивая, но тщеславная и очень самоуверенная, так вот она на каждом шагу оговаривала его или поучала: «Не понимаю, — возмущалась она, — как ты можешь читать такие книги?» (речь шла о детективах) пли «Не понимаю, как ты можешь увлекаться таким варварским видом спорта?» (имелся в виду бокс). Однажды он не выдержал и выставил ее вон.
Она убежала вне себя от бешенства. Почему-то в эту минуту Марк вспомнил о ней. Люсьенн застыла в тревожном ожидании. В ее глазах он читал терзавшее ее мучительное нетерпение и так же торопливо произнес:
— Я нахожусь на попечении судьи или, если хочешь, под судебным надзором. Ясно?
— Что же такого ты сделал?
«Вот оно», — подумалось ему и страшно захотелось достать сигарету, не столько ради того, чтобы закурить, а просто для того, чтобы оттянуть время, подобрать нужные слова.
— Я убил человека, — сказал он, зябко поеживаясь, и, спрятав руки в карманы куртки, направился к окну, за которым колыхалась листва и сыпались брызги дождя.
— Если они отпустили тебя, значит, ты отбыл свое, заплатил сполна.
— Нет еще. Я вышел из тюрьмы, но они в любую минуту могут снова меня туда упрятать.
«Они» — это значило огромная, безликая машина с необычайно сложным механизмом, бесчеловечная и, конечно, ненадежная, от которой полностью зависела их жизнь.
— Ты хочешь сказать, что тебя осудили условно?
— Да, на три года.
Может быть, следовало рассказать вдобавок об ужасе того времени, что он провел в заключении, о своих ночах, наполненных кошмарами, только где найти слова, чтобы описать все это? Лучше уж молчать. Шум ливня нарастал, казалось, небо опрокинулось, низвергаясь на землю водопадом. Сквозь замутненные дождем стекла виднелись раскачивающиеся деревья, похожие на привязанные аэростаты, вот-вот готовые оторваться под натиском ветра.
Люсьенн несмело подошла к окну и встала с ним рядом.
— Должно быть, они поняли, что это несчастный случай. Это ведь случайность, правда?
— Да, верно, случайность.
Повторив вполголоса это слово, он вдруг обнаружил в нем что-то вроде насмешки.
— Я его никогда прежде не видел, — с горечью сказал он. — И ударил его один только раз. Я даже не был зол. — И совсем тихо добавил: — По-настоящему…
В это мгновение он почувствовал себя совсем одиноким, словно Люсьенн и не было рядом. Обычно признания сближают людей, его же, наоборот, сделанное признание, казалось, отдалило от нее. Он даже не посмотрел на Люсьенн, нисколько не интересуясь тем, как она воспримет его слова.
— Судьи выносят приговор, но это ничто по сравнению с тем, что творится вот здесь, у тебя в голове, не давая покоя ни днем, ни ночью и делая тебя больным…
— Не надо больше говорить об этом, — сказала она. — Это пройдет, ты придешь в себя. Если хочешь, я помогу тебе. Я сделаю все, что в моих силах.
Она стояла сзади, прижавшись к нему и положив щеку на его плечо, а он по-прежнему не отрывал глаз от окна, глядя на окружающий мир, исхлестанный яростным грозовым ливнем, и не узнавая его.
Ему не было нужды оборачиваться. Он и без того знал, что она плачет. Спиной он ощущал это молчаливое рыдание; толчки, от которых сотрясалось ее тело, сливались с биением его собственной крови, растворяясь в ее горячем потоке.
XIV
Он был недоволен тем, что признание его носило отрывочный и в какой-то мере искусственный характер. И от этого чувствовал себя — еще более несчастным, обездоленным, сродни тем растениям, что, произрастая на каменистой почве, стелются по земле. В уединении своего домика он снова и снова мысленно возвращался к их разговору, обдумывая его, и ему вдруг открылось, что в его собственном сознании произошел перелом: оказалось, Люсьенн стала ему гораздо ближе. Случилось что-то такое сокровенное, заставившее их страдать вместе, отчего боль его немного отступила. Он вспомнил, как молча
