– У нас не так много времени, как обычно, но все же все это можно написать за один вечер.
– Позвольте посмотреть!
– Будьте как можно более правдивы и откровенны, – сказала Ларин и протянула мне папку. – Пишите, что захотите! В письменном столе лежит пачка бумаги.
Папка была тяжелой и обещала многочасовую работу. Я взглянул на первую страницу, где надо было написать свое имя и адрес. Следующие вопросы касались моего образования, дружбы, любви и так далее. Множество вопросов, каждый тщательно сформулирован, чтобы способствовать полной откровенности при ответах. Я заметил, что не могу их читать, что слова расплываются, когда я перелистываю страницы.
В первый раз с тех пор, как мне объявили смертный приговор, я почувствовал приподнятость и удовлетворение. Я не собирался отвечать на эти вопросы.
– Мне это не нужно, – сказал я Ларин и бросил папку на стол. – Я уже написал свою автобиографию. Можете с пристрастием изучить ее.
Я сердито отвернулся.
– Вы слышали, что сказал врач, Питер. Если вы не готовы к сотрудничеству, то должны еще сегодня покинуть остров.
– Я готов к сотрудничеству, но отвечать на эти вопросы не буду. Это все уже описано.
– Где? Можно посмотреть?
Рукопись лежала на моей постели, там, где я ее оставил. Я отдал ее. По некоторым соображениям я был сейчас не в состоянии смотреть на нее. Рукопись, связующее звено с тем, что вскоре станет моим забытым прошлым, казалось, излучала одобрение и уверенность.
Я услышал, как Ларин перелистнула несколько страниц, и, когда оглянулся, она уже быстро пробегала глазами третью или четвертую страницу. Потом она бросила взгляд на последнюю страницу и отодвинула рукопись.
– Когда вы это написали?
– Два года назад.
Ларин, наморщив лоб, посмотрела на казавшуюся зачитанной рукопись.
– Я неохотно работаю без вопросника, – сказала она. – Откуда мне знать, что вы здесь ничего не пропустили?
– В конце концов, риск мой, не так ли? – сказал я. – Кроме того, там есть все, – я рассказал ей, как писал и что поставил перед собой задачу воссоздать в рукописи правду со всей возможной полнотой.
Она снова открыла последнюю страницу.
– Рукопись неполная. Разве вам это не ясно?
– Я оборвал работу, но это не играет никакой роли. Рукопись почти дописана, и хотя позже я пробовал закончить ее, мне всякий раз казалось, что лучше все оставить как есть.
Ларин ничего не сказала. Она пристально смотрела на меня, словно хотела выудить больше. Я с отвращением процедил:
– Она не закончена, поскольку не закончена моя жизнь.
– Если вы написали ее два года назад, то как насчет того, что произошло позже?
– А вас это касается? – Я по-прежнему испытывал к ней враждебность, но все еще находился под влиянием ее доброжелательности. Она попросила продолжить и я не мог отказаться. – Создавая эту рукопись, я обнаружил, что жизнь имеет особый узор, в который вписывается все, что я делаю. С тех пор как я бросил писать, мне стало ясно, что все идет по-прежнему и что все, что я делал в эти последние два года, только добавляет штрихи к этому узору.
– Я должна взять это с собой и прочитать, – сказала Ларин.
– Разумеется. Я согласен. Для меня это часть меня, нечто такое, что нельзя объяснить.
– Я могу сделать для вас второй экземпляр, – сказала Ларин и улыбнулась, словно пошутив. – Я имею в виду, что могу снять с нее фотокопию. Тогда я верну оригинал, а сама буду работать с фотокопией.
– Это означает именно то, что должно произойти со мной, не так ли? Меня тоже фотокопируют. Единственное отличие в том, что оригинал не вернут. Я получу копию, а оригинал будет потерян.
– Вы не так все это понимаете, Питер.
– Знаю, но вы заставляете меня так думать.
– Может, все-таки передумаете и заполните мой вопросник? Если вы не вполне доверяете своей рукописи…
– Нельзя сказать, что я в чем-то не доверяю ей, – ответил я. – Я живу тем, что написал, потому что я то, что я там написал.
Я отвернулся и закрыл глаза. Разве можно забыть то исступленное созидание, описания, теплое лето, вид на холмы из Джетры? Особенно живо я помнил часы, проведенные на веранде виллы, которую предоставил в мое распоряжение Колен, и вечер, когда я сделал там потрясающее открытие: воспоминания отрывочны, искусное воссоздание прошлого и высшей правды представляет собой голые домыслы. Жизнь можно было выразить в метафорах; это и был узор, о котором я уже упоминал Ларин. Истинные подробности касательно моих школьных лет могли представлять лишь случайный интерес, однако они рассматривались метафорически, как результат обучения и взросления, и становились величайшими, значительнейшими событиями. Я был непосредственно связан с ними, потому что это был мой личный опыт; это был мой личный опыт, но он был связан со всем опытом человечества, поскольку был подлинным. Но я рассказал только о ежедневной монотонности, перечислил анекдотические детали и дотошно перенес на бумагу воспоминания, а значит, рассказал лишь половину истории.
Я не мог отказаться от своей сути, и в этой рукописи описал всю свою жизнь, свое существование.
Поэтому мне стало ясно, что ответы на вопросы Ларин будут лишь полуправдой. Педантичная последовательность вопросов не оставляла места для исчерпывающих ответов, для обдуманных суждений, метафор, рассказа.
Ларин посмотрела на часы.
– Вы знаете, что будет после трех? – спросила она. – Откажитесь от полноценного обеда, а после четырех вообще ничего не ешьте.
– Могу я сейчас перекусить?
– В столовой. Скажите персоналу, что завтра утром у вас операция, а уж они знают, что вам дать.
– Где Сери? Разве ей уже нельзя быть здесь, со мной?
– Я не велела ей возвращаться сюда до пяти часов.
– Я хочу, чтобы сегодня вечером она была со мной, – сказал я.
– Это зависит от нее и от вас. Но ее не должно быть здесь, когда вы войдете в клинику.
– Но потом я смогу увидеть ее?
– Само собой. Потом она будет вам нужна. – Ларин уже зажала было рукопись под мышкой, чтобы забрать с собой, но теперь снова вытащила ее. – Сколько Сери знает о вас, о вашем прошлом?
– Во время путешествия на корабле мы мало рассказывали друг другу о себе.
– Подождите, у меня идея. – Ларин отдала мне рукопись. – Я прочту это позже, пока вы будете в клинике. Дайте сегодня вечером прочитать ее Сери и поговорите с ней об этой рукописи. Чем больше она будет знать о вас, тем лучше – это может быть важно.
Я забрал рукопись. Я не совсем представлял себе ее вторжение в сферу моей личной жизни. Поскольку я писал о себе, то и нарисовал себя перед собой же без всяких прикрас; в рукописи я представал совершенно нагим. Я не выставлял себя там в неверном или благоприятном свете, я просто не кривил душой и поэтому теперь чувствовал себя довольно неловко. И потому же еще неделю тому назад я не мог себе представить, что кто-то другой вдруг прочтет мою рукопись. Но теперь мне предстояло вручить свой труд двум женщинам, которых я едва знал, но на протяжении своего обучения, вероятно, узнаю не хуже, чем самого себя.
Я все еще мучился смущением из-за этого вторжения, когда во мне вдруг произошел некий душевный обвал и я учинил проверку своей личности. В этом истолковании я вернулся к себе и обрел себя.
После того как Ларин ушла, я поднялся по склону-лужайке к столовой и получил предписанный мне завтрак. Осужденному принесли немного салата, и остался голодным.
