Вечером вернулась Сери, усталая от блужданий. Увидев, как она идет, и я снова отметил воздействие произошедшего. Наши прежние связи уже были разорваны: мы провели целый день порознь, ели в разное время. Отныне наша жизнь шла в разных темпах. Я рассказал ей, что произошло за день и что я узнал.
– Ты им веришь? – спросила она.
– Теперь – да.
Она взяла мое лицо в ладони и легонько прикоснулась кончиками пальцев к моим вискам.
– Они убеждены, что ты должен умереть.
– Да, но они надеются, что это не произойдет сегодня вечером, – сказал я улыбаясь. – Это стало бы для них плохой рекламой.
– Ты не должен возбуждаться.
– Что это значит?
– Сегодня ночью мы ляжем раздельно.
– Но врач ничего не сказал мне об этом.
– Нет. Это говорю я.
В ее поддразнивании не было задора, и я ощутил внутри растущую пустоту. Я вел себя как обеспокоенный родственник, который перед операцией отпустил безвкусную шутку о кровати и клистире, чтобы скрыть свою глубокую озабоченность.
Я сказал:
– Ларин хочет, чтобы ты помогла при реабилитации.
– А ты хочешь?
– Я не могу представить этого без тебя. Ты ведь пойдешь со мной, правда?
– Ты же знаешь, почему я здесь, Питер, – она обняла меня, но спустя несколько мгновений отвернулась и опустила взгляд.
– Я хочу, чтобы сегодня вечером ты кое-что прочитала. Это предложила Ларин.
– Что прочитала?
– Я не успеваю заполнить вопросник, – сказал я. – Но перед отъездом из Джетры я кое-что написал. Описал историю моей жизни. Ларин видела рукопись и решила использовать ее для реабилитации. Когда ты сегодня вечером прочтешь это, я смогу с тобой поговорить.
– Там много?
– Довольно много. Более двухсот страниц, но я печатал на машинке. Чтение не должно занять много времени.
– Где эта рукопись?
– Мне уже вернули ее.
– Почему ты не рассказал о ней на корабле? – она так небрежно взяла рукопись, что листы чуть не разлетелись. – Ты знаешь, если это что-то такое… ну… если это написано только для себя, что-то очень личное…
– У меня есть только это и ты можешь этим воспользоваться, – я начал объяснять, какие мотивы побудили меня взяться за рукопись и что я намеревался этим сказать, но Сери пошла к другой кровати, села и стала читать. Она быстро перелистывала страницы, словно только пробегая текст, и я спросил себя, сколько она сможет воспринять при таком поверхностном чтении.
Я наблюдал за ней, пока она читала первую главу: исчерпывающе подробные абзацы, в которых я описывал свою тогдашнюю дилемму, череда невезений и оправданий, самокопание; когда Сери добралась до второй главы, мне показалось, что она вдруг запнулась на первой же странице и прочитала какой-то кусочек еще раз. Потом снова вернулась к первой главе.
– Могу я кое-что у тебя спросить? – сказала она.
– Может лучше сначала прочесть все до конца?
– Не понимаю, – она опустила страницы себе на колени и посмотрела мне в лицо. – Я думала, ты родился в Джетре.
– Верно.
– Так почему же ты тогда пишешь, что родился где-то в другом месте? – Она посмотрела на меня. – Лондон… где это?
– Ах, это, – ответил я. – Всего лишь выдуманное название… это так трудно объяснить. По сути это та же Джетра, но я пытался передать мысль, что город, где я живу, со временем изменился. «Лондон» – это лишь субстанция души. Я помню, как родители, когда еще были живы, рассказывали мне, где они жили в то далекое время, когда я только появился на свет.
– Позволь мне все это прочитать самой, – сказала Сери и снова склонилась над страницами.
Теперь она читала гораздо медленнее, по много раз переворачивая прочитанные страницы. Внутри меня зародилось и распространилось неприятное чувство, что ее медлительность можно истолковать как некую форму критики. Ведь я предназначал эту рукопись исключительно себе, и мне даже не снилось, что ее будет читать кто-то другой; я считал само собой разумеющимся, что мои методы и описания не станут известны никому другому. Сери, первая после меня действующее лицо в том далеком мире, который я изобразил в рукописи, читала, запинаясь и морща лоб; она непрерывно листала страницы туда-сюда.
– Верни мне рукопись, – сказал я наконец. – Я не хочу, чтобы ты читала дальше.
– Но я непременно должна ее прочесть, – возразила она. – Я должна все понять.
Но время шло, а ей стало ясно очень и очень немногое. Тогда она принялась задавать вопросы:
– Кто такая Фелисити, которую ты изобразил здесь?
– Кто такие Битлз?
– Где Манчестер, Шеффилд, Пирей?
– Что такое Англия и какой это остров?
– Кто такая Грейс и почему она пытается взять твою жизнь в свои руки? Какое она имеет на это право?
– Кто был Гитлер, о какой войне ты здесь пишешь? Какие города подвергались бомбардировке?
– Кто такая Элис Рауден?
– Почему убили Кеннеди?
– Когда были шестидесятые, что такое марихуана, что такое психоделический рок?
– Тут ты снова упоминаешь Лондон… Я думаю, это такое состояние духа?
– Почему ты все время говоришь о Грейс?
– Что произошло в Уотергейте?
Я объяснял, но Сери не слушала.
– В вымысле заключена глубокая правда, потому что воспоминания ложны.
– Кто такая Грейс?
– Я люблю тебя, Сери, – сказал я, но слова эти прозвучали пусто и неубедительно даже для моих собственных ушей.
Глава шестнадцатая
– Я люблю тебя, Грейс, – сказал я, становясь на колени на вытертый ковер. Она сидела на полу, вытянув ноги, спиной и локтями опираясь на постель. Она больше не плакала, но была молчалива. Я всегда чувствовал себя неловко, когда Грейс молчала, потому что тогда понять ее было невозможно. Иногда она молчала, потому что была уязвлена, иногда просто потому, что ей нечего было сказать, но в большинстве случаев потому, что это было чем-то вроде мести. Она утверждала, что я сам принуждаю ее к молчанию, чтобы манипулировать ею. Поэтому сложности удваивались, и я не знал, как мне теперь вести себя с ней. Гнев Грейс иногда бывал наигранным и вызывал у меня реакцию, которую она и надеялась вызвать; но если ее гнев оказывался настоящим, это было неизмеримо серьезнее: она могла вспылить в любое мгновение.
Объяснение в любви было единственным общим разговором, который нам еще оставался, однако она говорила со мной больше, чем я с ней. Поэтому наш разрыв произошел из-за ее пустых жалоб.
