настоящий поселок с торговым центром, Домом культуры, где три дня в неделю крутили кино, с баней и прочими удобствами. Серега не одобрял той торопливости, с которой Антонина спешила обзавестись своим домом, но, в общем, понимал ее. К тому же, он чувствовал за собой вину перед женой, и все время искал случая ее загладить. И вот такой случай представился.
Однако, получив наряд на монтаж кормоцеха, Гуляй почему-то не спешил ехать в Дерюгино. Он был как раз при деньгах и полон желания поскорее от них избавиться. Ерофеич и Соус этого ждали, судя по тому, как они оживились, когда Гуляй заявил, что, прежде чем ехать, надо бы заглянуть в район к старой знакомой Клаве.
— Степан Иванович, директор сказал, нужно начинать монтаж сегодня же, — встрял было Серега.
— Не спеши, — весело подмигнул ему Гуляй. — Он сказал, а ты и уши развесил. А если б он тебя послал сберкассу ограбить?
— Не уйдет кормоцех от нас, Сережа, — увещевал его Ерофеич.
— Два года лежало оборудование в ящиках и все никак руки до него не доходили, а тут вдруг приспичило… Если хочешь знать, — это даже не по-государственному — монтировать кормоцех под зиму, чтобы он потом целый год простаивал без всякого действия.
— Сука он, твой директор, — сплюнул Соус. — На чужом горбу в рай хочет въехать. Его к начальству потянут за то, что он план по картошке не выполнил, а он им — зато кормоцех введен в строй.
— Но по-моему, это выгодный для нас наряд, — не унимался Серега.
— Эх, паря, — положив ему руку на плечо, совсем по-отцовски сказал Гуляй. — Всех денег все одно не заработаешь, а живем-то один раз на свете…
Сереге ничего не оставалось, как ехать с приятелями в район. Правда, он про себя твердо решил не пить и по возможности уговорить компанию не задерживаться в городе. Но как видно, планам его не суждено было сбыться.
Клавдия встретила Гуляя и его бригаду как старых друзей, усадила за лучший столик у окошка с видом на автобазу, взамен грязной скатерти, об которую кто-то вытер руки, новую накрыла, крахмальную, все с теми же чернильными пятнами. Гуляй, как человек свой, сводил на кухню и самолично принес поднос с закусками, а Клавдия поставила на стол водку и бутылку кагора.
— Чтобы елось и пилось, чтобы хотелось и моглось, — провозгласил Гуляй, наливая всем водки, а Сереге сказал отдельно: — И за твое семейство. — Серега, который твердо решил не пить и уже подобрал несколько железных предлогов отказаться от угощения, почему-то послушно поднял фужер и выпил водку.
— Кагорчику для наборчику, — оживился Соус и быстро палил всем вина.
И все почему-то засмеялись, как будто Соус сказал действительно что-то смешное, и выпили. И Серега опять не отказался, а пил вместе со всеми, хотя мысленно и упрекал себя за слабость характера.
— Хорошая у тебя баба, Серега, — сказал Гуляй, — и девка хорошая растет. Завидую я тебе, паря, но не как жлоб какой-нибудь, а по-хорошему… понимаешь?.. Клава, спроворь нам, милая, чего подороже. Для своих корешей Гуляю ничего не жалко.
— Клавдия принесла пыльную пузатую бутылку, запечатанную сургучом. На бутылке было две этикетки. На одной крупно и красиво выведено название вина, а на той, которая сзади, написано много и мелко.
— Это что ж за бандероль такая? — спросил Гуляй, принимая бутылку в свои руки.
— Чего это там так много написано? — удивился Соус.
— Способ употребления, — важно сообщила Клавдия.
— Во дают, суки, — выругался Соус. — За кого они нас держат… Неужто мы без них не знаем, как надо употреблять.
И опять все засмеялись, и снова не оттого, что Соус смешно пошутил, а потому, что выпитое уже начинало действовать и все вдруг оказались в том приятном состоянии, когда, как говорится, достаточно палец показать, чтобы рассмешить.
Гуляй расковырял сургуч столовым ножом, несколькими ударами руки о донышко выбил пробку и точно разлил содержимое бутылки по фужерам, не забыв при этом и Клавдию.
Все выпили и стали наперебой ругать этот «французский клоповник». И тут Серега понял, что если теперь он не выйдет из-за стола и не рванет домой, то потом он уже не сможет этого сделать и тогда случится… Бог знает что может случиться.
Воспользовавшись тем, что приятели заспорили о том, что лучше — коньяк или водка, а если водка, то какая, Серега встал и, сделав вид, будто направляется в туалет, вышел из зала и кинулся на улицу.
Время было еще не позднее, и возле автостанции толпился народ. Мелкие капельки не то дождя, не то тумана приятно холодили лицо. Подошел автобус, который следовал на Синюхино, и Серега хотел было вскочить в него, но тут увидел, как через площадь, смешно переваливаясь на своих коротеньких ножках и махая рукой, чтобы его заметил водитель, к автобусу поспешал Ерофеич. И Серега, желая избежать встречи с ним, вдруг переменил свое решение. Он отступил в тень, дождался, пока автобус с Ерофеичем отправился, и пошел на другой конец городка, чтобы выйти на шоссе, где можно было поймать попутку до Синюхино. Все это вместе с дорогой заняло часа два, и, когда Серега, наконец, промокший и прозябший от езды в кузове добрался до дому, было далеко за полночь. Антонина его уже не ждала, она думала, что мужики заработались и, чтобы завтра не терять времени на концы, решили заночевать в Дерюгино. Но, увидев его, обрадовалась и хотела было ставить чайник, а он сказал, что не хочет чаю, и притянул ее к себе, чтобы поцеловать, но она вдруг оттолкнула его от себя и как будто напружилась вся.
— Ты, что ли, пьяный?
Серега не чувствовал себя пьяным, хотя и не был трезв. Он так устал и прозяб, так хотел тепла, что решил не объяснять теперь всю ситуацию и потому сказал жене:
— С чего ты взяла…
Но она вместо того чтобы удовлетвориться этим ответом, успокоиться и отдать ему свое тепло, почему-то еще больше напружилась.
— Что же ты врешь-то мне… От тебя ведь разит на версту. Самогон, что ли, пил?
Серега не хотел обижать Антонину, но ему хотелось тепла и сна, а жене вздумалось мешать немедленно получить это, и у него как-то само собой сорвалось слово, которым он ни при каких других обстоятельствах не назвал бы ее.
— Дура, — сказал он и сам испугался того, что сказал. Но было поздно. Антонина попятилась от него, как будто испугалась, что он ее сейчас ударит, потом обхватила лицо обеими руками и разревелась.
— Тоня, ты это… не надо, а… — Серега протянул руку, чтобы погладить ее по голове.
Но она оттолкнула его руку и запричитала монотонно и гнусаво, как старухи на похоронах.
— Господи, боже ты мой! Живешь вот так и не знаешь, откуда ждать напасти. Говорили ведь мне умные люди: «Смотри, Антонина, кабы этот тихоня тебе не преподнес. От таких-то, которые не пьют, не курят, всего ждать можно». А я дура, не верила, радовалась, что нашла себе надежного, думала — от зависти люди языком мелют. Вот тебе и надежный… Кабы не была дурой — жила, как все бабы, своим домом, а не мыкалась по углам. Господи, и нужно-то всего — свой угол, так и того нет. У меня день и ночь голова болит, как девчонку обиходить да жизнь устроить по-человечески, а его, вишь, кортит пустить все прахом…
Серега слушал эти жалобные причитания, время от времени прерываемые всхлипываниями, и с каждой минутой понимал все больше и больше, как страшно он виноват перед женой. На какое дно нужно опуститься, чтобы довести Антонину до такого состояния. Ту самую Антонину, которую прежде он считал чуть ли не божеством. Нужно было немедленно исправить дело. Но как это сделать, Серега плохо себе представлял и потому решил сказать все, как было.
— Выпили, — сказал он громко, чтобы разом покончить со своей двойной жизнью. — Коньяк французский пили. А в Дерюгино не ездили…
— Так, — как будто бы даже обрадовалась Антонина. — Значит, развлекались… И понравился тебе, Сереженька, французский?
— Нет, Тось, я не хотел. Я говорил… Честное слово… Шум ссоры разбудил ребенка. Девочка уселась на постели и, ничего не понимая, глядела то на мать, то на отца. Антонина взяла ее на руки, поправила на
