начальству жаловались, а я никогда, потому как работа не волк, а человеку, может, позарез надо…
— Как это случилось? — перебил рассказчика Серега.
— Обычное дело, — ничуть не обиделся тот. — Не хватило выпивки, а время позднее, вот он и намылился в Калинники, там у него знакомая ларечница дома ящик портвейна держит на всякий случай. А у соседа мотоцикл во дворе и ворота нараспашку, ну, он его и позаимствовал. А дорога, сам видишь, какая — на коньках бегать можно. Тут и тверезый-то, того гляди, сковырнется, а он, говорят, лыка не вязал. На мост выскочил, а там колдобина. Его подкинуло и… Мотоциклетка на мосту осталась, а Гуляй через перила, и капец… Шею, говорят, свернул, а то бы, может, и ничего… Тебе возле конторы остановить?..
— Милиция приезжала? — спросил Серега, сам не зная зачем. — Фотографировали?
— А на кой, — пожал плечами шофер. — Это что тебе, Штирлиц?.. И так все ясно. Приедут днем разберутся, составят протокол… Кому нужно, небось уже знает.
— Слышь, Филя, — Серега вдруг вспомнил, как Гуляй называл водителя «уазика», — будь другом, подбрось меня к нему, то есть туда, где он теперь. Мне глянуть надо…
— Постой, — задумался Филя. — Вспомнил. Ты же из его бригады… Новосел… Вот штука… А заводной мужик был, одним словом — Гуляй.
Филя подвез Серегу к самому дому погибшего. Дверь в сени была распахнута настежь. Филя вышел из машины вместе с Серегой, но в дом входить не стал.
— Ты уж извини, — сказал он виновато, — только я не пойду. Не могу смотреть на мертвяков… Это у меня с детства.
Серега кивнул молча. Вошел в горницу. Гуляй лежал на столе, где еще недавно стояли бутылки и тарелки с закусками. Он был накрыт старым пальто поверх простыни. Казалось, человек решил соснуть, а разбирать постель поленился. И, только подойдя совсем близко, можно было определить, что это и не человек вовсе, а все, что от него осталось.
«Не может быть, — все-таки подумал Серега, глядя в лицо, похожее на лицо человека, с которым его теперь уже навсегда связала судьба. — Вроде он и не он».
Серега хотел повернуться и уйти, но почувствовал на своем плече чью-то руку. И тут он только заметил, что в горнице полно людей. Возле него стоял Матвей Хренков, у стены на лавке сидели Ерофеич, Соус и другие мужчины, знакомые и малознакомые. Здесь же были и женщины в наспех повязанных черных косынках. Они то выходили куда-то, то снова появлялись возле покойника. А в углу, у окна, сидела сухонькая старенькая бабушка и темными пальцами разглаживала на коленках свою юбку в цветочек.
— Мужики, — сказал Хренков почти шепотом, но все его услышали, — все вы знаете, какой человек был наш Степан Иванович. А был он человек простой и мог последний грош отнять от себя и дать другому не задумываясь. Так что уж, конечно, никаких сбережений не оставил…
— Понятное дело… — раздались голоса. — Само собой разумеется…
Хренков достал трояк и сунул его под салфетку на комоде. Для почина. Народ потянулся к комоду, а потом уже к выходу. Кто клал трояк, кто пятерку… Соус сделал вид, будто шарит по карманам, но так ничего и не положил. Ерофеич, зареванный, с трясущимися щеками, извлек откуда-то, чуть ли не из-за подкладки, два полтинника.
Серега выгреб из кармана горсть разноцветных бумажек, все, что осталось у него от аванса, не глядя положил под салфетку и выскочил на улицу. Светало, но как-то лениво, как бы нехотя. Ветер стих, и колючая ледяная крупа сменилась мягкими хлопьями снега. Природа как будто старалась прикрыть безобразно изрытую глубокими колеями дорогу.
Индонезия
Рассказ
Моя бабушка и Маняша были знакомы еще по Киржачу. Маняша там родилась, выросла и работала на шелкоткацкой фабрике. А бабушка приехала туда к мужу, то есть к моему деду, который, после того как ушел с военной службы, пожелал непременно поселиться в родных местах.
Киржач, известно, городок маленький, там все друг друга знали, если не но имени, то в лицо уж точно, и чужаков примечали сразу. Но отношение к ним было двойственное. С одной стороны, местные жители АЛИ от любопытства: кто такие? зачем приехали?
А с другой стороны, как знать, кого принесла нелегкая, не приведи господь — лиходея… В Москве или, скажем, в ближайшем Владимире, где народу тьма-тьмущая, даже самый что ни на есть дрянной человек растворится и вроде ничего, а в маленьком городе простой сплетник может перевернуть всю жизнь с ног на голову.
Вот и бабушку мою встретили здесь далеко не с распростертыми объятиями. Соседки, правда, первое время по несколько раз на день забегали к ней то за спичками, то за наперстком — все любопытствовали насчет обстановки, но ближе сходиться не спешили. «Здравствуйте», «спасибочки», «досвиданьице» и весь разговор.
Те же, кто не имел предлога заглянуть в дом к новоселам, всем своим видом показывали неодобрение, дескать, видали мы таких столичных штучек. Когда бабушка проходила по улице в своей московской шляпке с перышком и в жакете с ватными плечами по тогдашней моде, они провожали ее такими взглядами, от которых впору синякам на теле появиться.
В общем, бабушка чувствовала себя на новом месте так, словно ее поместили на витрину и цену повесили. Деду хоть бы что, во-первых, он все-таки кержацкий, а во-вторых — мужчина: устроился на фабрику механиком и тут же прирос к своим станкам. А бабушка сидела дома с детьми, как в осажденной крепости, все переживала и вздыхала.
Была она тогда молодой и, судя по старым фотографиям, миловидной, любила пофорсить, пойти на вечеринку, с мужем конечно, потанцевать под патефон и, чего там греха таить, перемыть косточки знакомым за чашкой чая с домашним вареньем. А тут ничего этого не было, только шепотки и косые взгляды. Бабушка досадовала на «кержацких дикарей» и сильно тосковала. По вечерам она приходила к деду, садилась к нему на колени, склоняла голову на его плечо и шептала ему на ухо:
— Вася, давай уедем отсюда. Меня здесь никто не любит.
— Глупости, — отмахивался дед. — Что нам с ними, детей крестить…
— Поедем на Украину, там люди разговорчивые, — просила бабушка.
— Глупости, — говорил дед и целовал ее в губы, чтобы не слушать бабского вздора.
Прошло несколько месяцев, и бабушка совершенно пала духом. Она даже на улицу перестала выходить, погуляет в огороде между грядок и домой. Тут уж даже дед, который все это время делал вид, будто дела идут как нельзя лучше, спохватился и решил, во что бы то ни стало, познакомить жену с кем- нибудь из местных женщин, чтобы она смогла, наконец, отвести душу. Для этого он даже поступился своей гордостью, напросившись в гости к одному семейному рабочему из своего цеха.
Бабушка обрадовалась этому, словно какая-нибудь Наташа Ростова приглашению на первый бал. Она пришивала новые пуговицы к своему любимому крепдешиновому платью, протирала молоком лаковые туфли, подвивала волосы горячими щипцами и даже испекла пирог, чтобы идти в гости не с пустыми руками…
И вот они пришли в гости и уселись за стол, выпили, закусили, похвалили хозяев и опять выпили. Потом мужчины вышли на крыльцо, поговорить о международном положении, а женщины стали помогать хозяйке убирать со стола посуду и ставить самовар. Бабушка, по простоте душевной, тоже было кинулась помогать, но для нее, как для почетной гостьи, дела не нашлось, и ей ничего не оставалось, как только сидеть на краешке кушетки и дожидаться мужа. Так она и сидела: расфуфыренная в пух и в прах, нелепая, как пальма на огороде, никому не нужная и неинтересная. Женщины говорили о какой-то Серафиме, у которой не взошли огурцы, и встрять в их разговор не представлялось никакой возможности. При этом хозяйка все время подливала бабушке чаю и приговаривала: «Кушайте, не стесняйтесь. Вода дырочку найдет». А муж все не возвращался. И так ей вдруг стало муторно за этим столом, что захотелось бежать. Но тут, откуда ни возьмись, появилась долговязая и конопатая племянница хозяйки дома, взяла бабушку под руку и повела в другую комнату. Это и была Маняша.
